Это был портрет Лиды. Она стояла, смеющаяся, откинув голову, в пестром платье, облокотившись на железную решетку сада. Стояла такой, какой я ее знал и помнил.

– Я вас слушаю, – проговорила Воронова.

Я вздрогнул и опустил глаза. Не мог больше выдержать и прямо спросил, показывая на портрет:

– Где сейчас эта девушка?

– Не знаю точно, – сказала Воронова. – Это подруга моей жилицы.

– Ирины Григорьевны? – снова спросил я.

– Да, – ответила Воронова. – А вы разве ее знаете?

– Где Ирина Григорьевна? – повторил я вопрос.

– Она живет на заводе. Там работает и живет.

– Где же этот завод?

– Послушайте, товарищ военный, – сказала Воронова, – объясните же, что вы хотите?

Я подошел почти вплотную к ней, показывая на портрет:

– Я разыскиваю эту женщину. Это мой близкий друг. Я написал ей сто писем и сейчас ищу ее по всему городу. Когда-то она дала мне адрес Ирины Григорьевны, как своей лучшей подруги. Вот и все. А теперь скажите скорее: где этот завод?

Воронова внимательно посмотрела на меня.

– Я понимаю, – тихо произнесла она. – Лидуша у нас часто бывала. Они с Ириной большие друзья. Давно, правда, не заходила она к нам. А только адрес завода я не знаю… Мы лучше вот как сделаем. Завтра Ирина придет домой. Тут я ей постирала кое-что. Часов в пять обещала. Вот вы в это время и приходите.

– Хорошо, – сказал я, – спасибо. Приду.

Но я не уходил. Стоял и смотрел на портрет, и туман застилал мои глаза. Потом я опустил голову и понял, что надо уходить.

– Завтра в пять, – напомнил я и поспешно вышел из комнаты.

На другой день я подошел к дому в половине пятого. Уже стемнело, но дом, серый, гранитный, показался мне светлым и радостным. Я быстро взбежал по лестнице и постучал.

Мне опять открыла Воронова.

– Не повезло вам, – проговорила она, идя в комнату. – Уехала Ирина-то моя. На оборонные работы уехала… Только и успела записку прислать…

– Где эти работы? – спросил я.

– Да разве ж я знаю?! – воскликнула Воронова. – Теперь всюду работы. Через неделю, пишет, вернется.

– Хорошо, – сказал я, не узнавая своего голоса, – я зайду через неделю.

17 января

Ночью мне позвонили из редакции «Ленинградской правды». Знакомый товарищ сообщил, что через два часа председатель исполкома Ленсовета Попков будет беседовать с корреспондентами газет. Через пятнадцать минут я уже шагал, утопая в сугробах, к Смольному.

По бесконечным, едва освещенным, холодным коридорам Смольного я добрался наконец до кабинета Попкова.

В центре небольшой комнаты за огромным низким столом, покрытым зеленым сукном, сидел Попков. У него было усталое, но свежевыбритое лицо, красные веки и синяки под глазами. Он показал нам на кресла и сказал хриплым голосом, без всяких предисловий:

– Мы пятый месяц в блокаде. Огромными усилиями мы растянули оставшиеся у нас запасы на эти пять месяцев. Завоз продуктов был связан с исключительными трудностями. Вы знаете об этом. Теперь, в связи с разгромом немцев под Тихвином, есть основания думать, что доставка продуктов облегчится…

Попков говорил монотонно и медленно, и казалось, что каждое слово стоит ему усилий. Он сказал, что сейчас главная задача – доставить в город продукты, скопившиеся на той стороне Ладоги, и организовать борьбу с ворами и мародерами. Потом зазвонил один из многих телефонов на маленьком столике. Попков взял трубку, сказал «иду» и встал.

– Меня вызывают, товарищи, – сказал он. – Вы получите печатное изложение того, что я хотел сказать. – Он пожал нам руки и вышел из кабинета. Секретарша раздала нам печатные листки.

Я возвращался из Смольного глубокой ночью. В небе горело бледное зарево, и на снегу плясали красноватые тени. Я шел по направлению к «Астории». Зарево все приближалось, и тени на снегу становились ярче. Наконец, завернув за угол, я увидел горящий дом. Дом был большой, каменный. Он горел неярко, и языки пламени изредка вырывались из-под крыши и из окон, лениво облизывал камень. У дома, прямо в сугробах, была расставлена мебель, кто-то спал на кушетке, а несколько женщин цепочкой стояли у парадной двери и деловито принимали вещи, которые им подавали сверху. Пожарных я не видел. Я подошел к женщине, стоявшей в цепочке последней, но она, не оборачиваясь, сунула мне в руки какую-то вещь и сказала нетерпеливо: