– Что ж вы там делали, в Луге?

– Училась. В медицинском техникуме. Врачом думала быть.

– И муж есть?

– Был. Все было. Ну, вам спать надо.

Она сделала движение, чтобы подняться, но я опять удержал ее.

– Нет, вы посидите, – попросил я. – Значит, все было: и муж и дом, а теперь – ничего… Так?

– Выходит, так.

– Трудная ваша жизнь. Живете среди страданий и стонов… И покоя вам нет.

– А на что он мне нужен, покой? – возразила Люба, и ресницы ее дрогнули. – Нет, – покачала она головой, – тогда бы и жить не смогла. Они меня, раненые, в жизни поддерживают. Я вижу, как они за жизнь цепляются, и сама цепляюсь. Силы много надо, чтобы жить сейчас.

Она провела ладонью по одеялу. У нее были длинные, заостренные пальцы.

– Вот тут, на вашей койке, одна девушка лежала. Тоже с контузией. Только у нее потом шея не поворачивалась. Все по палате бродила, медленно так, как ребенок двухгодовалый. Ходила и все песенку пела. Про патефончик.

– Знаю.

– А ночью кричала все: «Раненого забыли!» Она санинструктором была. Ночами сильно буйствовала. А днем все бредила… Потом зовет как-то меня и говорит: «Дай карандаш с бумагой, я стихи напишу». Я ей дала. Она и написала… Хотите, покажу?

Она подошла к своему столику и вернулась с листком бумаги.

– Вот прочитайте.

Я прочел:

– Что ж, она вам подарила эти стихи? – спросил я.

– Нет. Умерла она. Паралич и все такое. Я и взяла листок на память. Прочту стихи, и легче станет. Бывает ведь так.

Она посмотрела на меня, улыбнулась, и ресницы ее снова дрогнули. Потом она погладила меня по руке и встала.

– Ну, вы спите, – сказала она, притворно-строго сдвинув брови, – спать надо. А то я доктору пожалуюсь.

Я лежал и старался припомнить стихи. В них была какая-то исступленная настойчивость. Потом кто-то застонал… Не помню, как я заснул.

Когда я проснулся, Андрианов еще спал. Люба перекинула полотенце через плечо и с тазиком в руках подошла к Андрианову.

– Будем умываться, – приветливо сказала Люба.

Но Андрианов продолжал спать. Тогда она тихонько потормошила его за плечи.

– Довольно спать, соня! – Люба протянула проснувшемуся Андрианову кусочек мыла.

Лейтенант не поднял руки.

– Держите же мыло, – сказала Люба.

Андрианов нерешительно поднял руку и пошевелил пальцами.

– Андрианов! – вскрикнула Люба, и голос ее задрожал. – Вот же мыло!

Лейтенант растерянно улыбнулся и стал шарить руками по одеялу: он ослеп. Я видел, как дрожат руки Любы, держащие тазик, и как вода плещется через край.

– Вы… видите меня, Андрианов? – шепотом спросила Люба.

Лейтенант отрицательно покачал головой и провел рукой по глазам.

Люба поставила тазик на пол и выбежала из палаты. Через несколько минут она вернулась с доктором.

– Вы меня видите, Андрианов? – деловито спросил доктор, подойдя к койке.

Лейтенант медленно покачал головой. Доктор наклонился и двумя пальцами приподнял веки Андрианова.

Вечером у его постели был консилиум. А на другое утро Андрианов потерял слух. Теперь он лежал глухой, слепой и немой. Я наблюдал за ним часами. Я замечал, что чем больше ударов обрушивалось на него, тем шумливей и беспокойней он становился. Лейтенант кому-то улыбался, ерзал на постели, показывал пальцами каких-то замысловатых зайчиков, что-то мычал, водил пальцами по ладони, изображая патефон; приставлял к глазам пальцы, сложенные в кружочки, – будто очки…

Под вечер он повернулся ко мне и промычал что-то, царапая пальцем по ладони. Я понял, что Андрианов хочет что-то написать, и вставил ему в пальцы правой руки карандаш, а в левую дал блокнот. Лейтенант черкнул что-то и протянул мне. Я прочел. На листке было написано только одно слово: «Пробьюсь».