Это сродство по классу иногда создает проблему неразличимости: только через устойчивое словосочетание «червоное золото» можно понять, что «червоное» это «красное»; но с какими стягами вышли московские полки на Поле Куликово понять уже невозможно – они «чормные». В результате возникают занятные аберрации: у современной художницы Ракши русский строй пламенеет всеми оттенками алого, как будто большевики собрались свергнуть Монголо-Татарское иго; у Самокиша черный стяг Дмитрия Донского создает впечатление общенародных похорон; а гений Павла Корина породил удивительное венозное сочетание красного с черным на стяге Спаса Нерукотворного, осеняющем Александра Невского на одноименном триптихе. В старорусской документации (и вплоть до 1861 года) «черный» означал «свободный», лишь государству обязанный, т.е. вроде бы как и «красный» с точки зрения реалий крепостничества…

Как бессмысленно противопоставлять «синее» «красному» в живописи, так и древнерусское, и наиболее последовательно сохранявшее его традиции старовеликорусское сознание не делает оценочных инвектив в адрес 2-х частей мира: готовясь отойти с Белого Света великоросс одевает белую посмертную рубаху; в подтверждение правдивости слов кладет на голову ком земли (и даже государство признает этот обычай в регламенте Генерального Межевания 1780-х годов). Сам термин «земля» признается лингвистами однокоренным со «змеей»; и по признаку близости с землей любимый народный герой крестьянин-пахарь Микула Селянинович «змеиный»; отцом древнейшего русского богатыря Вольги Всеславьевича прямо назван безымянный (можно понять – всем известный) змей; вплоть до конца 19 века, сокращаясь, в славяно-великорусских губерниях сохранялся обычай прикармливать молоком ужей. Впрочем, даже в 19 веке змей не исключался из соучастия и во всеобщем космическом устроении: в записанном в Смоленской губернии заговоре Змей-Гарадей «кует морскую глубину, небесну вышину, крайний зуб, хребетну кость»; по совпадению терминологии этот заговор восходит к 12 веку, к появлению Вщижской напрестольной скинии, где наличествует таковая.

«Всемирная дуальность» древнерусского сознания породила феномен древнерусской «двоичности» идеологии, эмблематики, символики, обшественной практики, нарождающегося естествознания.

Вплоть до Владимира Святого знаком Старокиевской династии был Двузубец, смененный при последнем на Трезубец – не будем выдвигать гипотез по поводу этого акта, они требуют сугубого внимания и места; Святополк, даже будучи христианином, тем не менее восстановил древнейшую символику; Ярослав вновь утвердил Трезубец – ставший знаком беды Старокиевской государственности и единой древнерусской народности.

Обычай креститься, в своей основе протоиндоевропейский языческий обряд, имеющий смысл «закрещиваю себя» от опасности, подобно русскому «пересеченному кресту» оберегающему от угроз со всех сторон, совершался 2-мя перстами, это было обращение-молитва двум [я] частям [и] Мира, Низу и Верху; и не глупость, а национальная традиция поднимала раскольничье двоеперстие над пламенем костров; как и 3 перста означали для них раскол-разрушение мира – «кукиш», ритуальную фигуру изгнания-истребления блазнящей нечистой силы.

Сам православный крест, равновесный греческий был воспринят как давно знакомый, – судя по позднейшей устойчивой традиции заговорные орнаменты на обшлагах, вороте и подоле одежды и в древности вышивались «крестом» – и столь же естественно на него перенесли и традиционное, не христианское (если не учитывать, что сам крест кроме т.н. «тау-креста» стороннее приобретение христианства) означение двух задающих дуальных пар полноты мира «Высота-Глубина» и «Широта-Долгота».