Уже три дня!

Эклектичный. Элвис смотрел в словарь. Эк-лек-тич-ный. Он попробовал произнести это слово – сначала шепотом, потом погромче. Запомнив его, он поставил пластинку «T e Beatles», отрегулировал громкость в наушниках. «T e Beatles» не все жаловали, особенно среди его коллег. Другие члены организации ворчали, что это рок-дерьмо опасно – от него несет коммунизмом. Но Элвис не видел в музыке ничего вредного, а Гаспачо втайне обожал голос Леннона.

Элвис склонил набок голову, посмотрел на себя в зеркало, и, когда Леннон произнес слова «Беги, спасайся», он пальцами изобразил выстрел в собственное отражение в зеркале. Английским он не владел, знал только несколько фраз. Гаспачо охотно переводил для него тексты песен, а память у Элвиса была неплохая.

Элвис постоянно вспоминал, как Гаспачо балдел от японских фильмов, как однажды они пошли в кино на фильм о Годзилле и бросали попкорн в экран.

Как там Гаспачо? Скоро ли вернется?

Элвис нахмурился, достал солнцезащитные очки, надел их, поправил на переносице. Опять изобразил пальцами пистолет, затем уронил руки.

Он мог бы пойти в комнату Гаспачо и взять настоящий пистолет, но не смел туда заходить.

Около семи часов приехал Маг, собрал всех в гостиной. Блондин сразу же заладил свое: что Элвис – полное ничтожество, да и чего вообще можно ожидать от босяка, который приперся из Тепито. Антилопа в основном кивал и время от времени вставлял «ага».

– С вашего позволения, сэр, я скажу прямо: Элвис – тряпка, – вещал Блондин тоном профессора, читавшего важнейшую лекцию по ядерной физике или по какому-то другому столь же заумному предмету. – На него ни в чем нельзя положиться. Как ты его назвал, Антилопа?

– Слизняк, – отозвался Антилопа.

– Нет, как-то по-другому.

– Сопляк.

– Нет. Шимпанзе, швыряющий дерьмо из самой грязной клетки в Чапультепеке. Не в обиду будет сказано настоящим обезьянам. А еще он слушает паршивую пропаганду, все равно что дегенерат-анархист, будь он проклят, – добавил Блондин.

– Какую пропаганду? – спросил Маг, скорее с любопытством, чем с беспокойством в голосе.

– Рок-музыку. Президент сказал, что ее надо запретить, так как она ведет к анархии. И я с ним в этом полностью согласен. Кафе с «живой музыкой» закрыли, а что толку, если люди все равно слушают эту дрянь, когда им заблагорассудится?! – воскликнул Блондин.

Элвис подумал, что Блондин, если б мог, завернулся бы в мексиканский флаг и стал кататься по полу для большей убедительности.

Да, безобидные кафе с «живой музыкой» позакрывали. «Пау-Пау», например. А ведь там просто исполняли дурацкие иностранные песни. В этих чертовых кафе даже танцевать было нельзя, но полицейские все равно врывались и выгоняли всех на улицу, – просто потому, что им так хотелось.

Нельзя наказывать людей за то, что они спели несколько песен, думал Элвис, при чем тут анархия? Однажды он посмотрел значение этого слова в словаре и не нашел ничего, буквально ничего, что имело бы отношение к нему. К тому же все знали, что детки богатых родителей в Лас-Ломасе приглашали на свои закрытые вечеринки такие группы, как «T ree Souls in My Mind», и, потягивая ром с кока-колой, слушали все что хотели. В общем, одним – пироги, другим – дерьмо. Разве это справедливо? Но Элвису платили не за то, чтобы он выражал свое мнение. Поэтому он стоял, держа руки глубоко в карманах, и молчал.

Он готовился к этому весь день, забивая голову словами, песнями, фактами (модель гитары на первом альбоме Элвиса Пресли – Martin D-28; гаруспик – древний жрец, гадавший по внутренностям животных), и ни разу – ни разу! – не перебил Блондина.