– Отпусти его, – повторил Вольц, и это прозвучало для меня как благословенный глас воина-архангела Михаила.

ДиМарко разжал пальцы на моем горле, но заменил их мертвой хваткой на плече, чтобы я по-прежнему оставался его пленником.

– Он напал на меня, – сказал ДиМарко.

– Я не нападал, – попытался сказать я, но из-за того, что он сделал с моим горлом, получилось какое-то лягушачье кваканье.

– Красный Рукав говорил на индейском, – сказал ДиМарко. – Я собирался его наказать. Ты знаешь правила, Герман. Потом О’Бэньон вскочил и набросился на меня.

– Билли не говорил на индейском, – уже разборчивее прохрипел я.

– Думаю, это недоразумение, Винсент, – сказал Вольц. – Ты не заберешь этих мальчиков.

– Послушай, ты, фриц… – начал ДиМарко.

– Нет, ты послушай. Ты сейчас же отпустишь мальчика и покинешь спальню. И если я услышу, что ты обидел Оди или Билли, или кого-то еще, я найду тебя и изобью до полусмерти. Ты понял?

Долгое мгновение пальцы ДиМарко больно впивались в мою ключицу. Наконец он отпустил меня, грубо оттолкнув.

– Мы еще не закончили, Герман.

– Уходи, – сказал Вольц. – Быстро.

ДиМарко прошел мимо меня. Вольц, мой брат и Моз расступились, чтобы дать ему выйти, и снова сомкнули ряды.

В тишине после ухода ДиМарко я услышал всхлипы Билли Красного Рукава. Я подобрал кукурузную куклу и вернул ему.

– Лучше не держать на виду, – сказал я. – И никогда не давай застать себя одного, понял?

Он кивнул, открыл сундучок в ногах кровати и бросил куклу внутрь. Потом сел спиной ко мне.

– Оди, ты в порядке? – Альберт уже был возле меня. – Боже, посмотри, что он сделал с твоей шеей.

Конечно, я не мог увидеть, но по выражению его лица понял, что все очень плохо.

– Что за человек, – сказал Вольц. – Трус или того хуже. Мне жаль, Оди.

Моз покачал головой и показал: «Ублюдок».

Меня и раньше пороли до рубцов и синяков, но быть задушенным почти до смерти это другое. Это не было наказанием, которыми ДиМарко наслаждался. Это было персональное нападение. Я и раньше ненавидел уродливую гориллу и боялся его. Сейчас страха не было, только ярость. Я поклялся себе, что придет день ДиМарко. Я за этим прослежу.

– Где ты был весь день? – спросил я Альберта.

– Занят, – только и сказал он, и было ясно: он не хочет, чтобы я расспрашивал дальше.

Я повернулся обратно к Билли Красному Рукаву.

– Ты в порядке?

Он не ответил. Сидел, ссутулившись, и таращился в пол, уйдя глубоко в себя.

У меня были Альберт и Моз, и мистер Вольц. Наверное, Билли Красный Рукав считал, что у него никого нет, и я не мог избавиться от мысли о том, как ему, должно быть, одиноко.

Но одиночество Билли станет только глубже, потому что на следующий день он исчез.

В воскресенье утром после завтрака мы обязательно посещали богослужение, которое проводилось в спортивном зале. В Линкольнской школе у нас было два комплекта одежды: один на каждый день и один только для воскресений и случаев, когда кто-нибудь посторонний, обычно состоятельный, приезжал посмотреть, как мы живем, чтобы внести пожертвование. Мы сидели на трибунах в своей воскресной одежде. Службу проводили мистер и миссис Брикман, сидевшие на стульях позади кафедры. Музыку обеспечивал передвижной орган, на котором играла мисс Стрэттон. Мистер Брикман называл себя проповедником, но к какой церкви он принадлежал, я никогда не знал. Он читал молитвы и проповеди. Его жена вела уроки Библии.

В Линкольнской индейской школе христианство было единственной религией. Некоторые дети ходили в церкви в резервациях, чаще всего католики, и несколько девочек носили крестики на цепочках – единственное украшение, разрешенное в школе. Но католические дети не посещали католическую церковь в городе. Они сидели на трибунах вместе с детьми, которые выросли в удаленных районах, где поклонялись духам с индейскими именами.