– “Тпрусь! Тпрусь!..” – кричит дергач.

– А перепелка волнуется. У перепелки самой ни кола, ни двора.

–“Вот – идет! Вот – ведет! Хлева – нет! Негде – деть…”

– “Тпрусь! Тпрусь! ” – гонит телушку дергач…

– Сказку мы вспоминали каждое лето.

– Как придумано, а? А ты говоришь, пастухи!.. Вот что, в другой раз приедешь – пойдем ловить перепелок»[156].

В этом случае можно говорить о совершенно иной эстетике содержания текста и архитектонике, которая отражает спокойную гармонию и красоту окружающего мира. Эстемы воплощают и выражают прекрасные, тонкие и высокохудожественные грани повествования. И в то же время и Василий Песков, и читатель осознают величие этой красоты, познают и понимают то, что происходит. Это восхищение красотой бытия осмысленно и разумно. В пространстве эстезиса, прекрасном и гармоничном, эстемы и ноэмы сосуществуют согласованно и органично.

Эти категории, несмотря на свою определенность и инструментальность, выстраиваются как категории метафизического характера. Уже сама категория эстетики не дана в ощущениях, это не феномен, а ноумен. Ее невозможно алгоритмизировать или даже точно идентифицировать, и «поскольку для анализа эстетики нет готового мерила, принято считать, что это личное самовыражение, полное тайны»[157]. При этом эстетическая форма может решать предметные задачи, влиять на предметы. Что касается, например, образа, то можно констатировать «его обездвиживание под воздействием эстетической формы высшего порядка»[158]. Ноэме, как, впрочем, и другим категориям, свойственно «концептуальное и языковое выражение»[159]. Т. е. они выразимы, объяснимы, используются как инструменты отождествления любого объекта, в частности текстуального, могут применяться для выявления уровня энтропии эстетической системы как средство установления параметров архитектоники. Но в то же время они независимы от императивов феноменологии.