Да, кстати – дал он определение любви или не дал? Дал, конечно. Любовь – это чувство, мешающее думать о чем-либо ином, кроме предмета любви. Теперь, за отсутствием возлюбленного предмета, уже ничто не мешало философу думать обо всем, о чем он захочет.

Впрочем, что это я говорю? У философов есть возлюбленный предмет, и всем он известен, ибо все знают, что философы влюблены в мудрость. А что такое мудрость? – это именно то, во что влюблены философы.

Когда философ учился в школе, он всё ещё не знал, что он философ. Он был самым обычным учеником. Соответственно, и радовало и огорчало его то, что обычно радует и огорчает всех обычных учеников, а именно, его радовала отмена уроков и огорчали сами уроки. А так как уроки отменяют редко, то в школьной жизни философа было больше огорчений, чем радостей.

И все-таки, хотя наш философ еще и не знал, что он философ, но всерьез задумываться он начал уже в школе, ведь когда ты философ, то знаешь ты об этом или нет, задумываться над происходящим всё равно приходится. Но вот беда, в школе с ним ничего не происходило. Ничего, о чем можно было бы подумать, так что думать ему оставалось только о том, как это так происходит, что с ним ничего не происходит. Он лишь зубрил урок за уроком, чтобы сегодня забыть вызубренное вчера, назавтра забыть вызубренное сегодня, послезавтра забыть вызубренное завтра, и так далее.

Так он и закончил школу, а когда впоследствии пытался вспомнить об этом времени, то выяснялось, что вспоминать ему и не о чем. «Школа, – решил философ, – это здание, в которое на протяжении одиннадцати лет зачем-то ходят ученики». Но зачем? – это так и осталось для философа неразрешимой загадкой.

Философ любил работать, но окружающие почему-то упорно считали его бездельником. «Чем ты занимаешься?» – спрашивали у философа. «Я занимаюсь философией», – не без гордости отвечал наш философ. «Чем, чем?» – недоуменно переспрашивал вопрошающий. «Философией», – чуть менее уверенно и даже несколько застенчиво повторял философ. «Чем?» – в голосе вопрошающего уже явственно слышался еле-еле сдерживающийся смех. «Да так, ничем», – вынужден был признаться философ. «Вот я и говорю, что ты бездельничаешь, занялся бы делом». Философ сказал, что он только сегодня занимался одним весьма непростым и крайне интересным делом – конспектировал «Теорию справедливости» Джона Ролза, но его собеседник так и не понял, зачем философ это делал, к тому же он не знал, кто такой Джон Ролз.

– Тебе что, платят за твои конспекты? – продолжал он пытать философа.

– Нет, просто они мне необходимы для работы.

– Так ты все-таки работаешь? Что ж ты сразу не сказал? Если работаешь, то я готов взять обратно свои слова насчет твоего безделья.

– Ну конечно, работаю. Ты когда-нибудь конспектировал непростые тексты? Если да, то ты вынужден будешь признать, что это самая что ни на есть работа.

На этот раз собеседник философа уже не смог сдержать смеха.

– Друг мой, ответь мне на один вопрос, который я тебе уже задал ранее. Платят тебе за то, что ты делаешь, или нет?

– Нет, но….

– Да или нет?

– Нет.

– Что и требовалось доказать. А доказать требовалось то, что ты не работаешь. За работу платят деньги. Вот я работаю в офисе и получаю 60 тысяч в месяц плюс бонусы. Это и называется работой.

Да, такой вот разговор имел место, и если вы думаете, что он имел место всего один или два раза, то вы заблуждаетесь. Десятки и сотни раз нашему философу приходилось убеждаться в том, что он самый злостный бездельник, и какой бы объем работы он при этом ни выполнял, в итоге выяснялось, что работой всё это называться никак не может, потому что он не получает за свою работу деньги, а работа становится работой только тогда, когда за нее платят. Вместе с тем наш философ никак не хотел считаться бездельником, и однажды он решил отложить свои ученые, как он полагал, занятия в сторону и устроиться на нормальную работу. Тут ему помог собеседник по уже прочитанному вами диалогу, который устроил его в тот самый офис, в котором он работал и сам. И стал наш философ работать и, по отзывам окружающих, даже весьма неплохо работать. Он отличался хорошей дисциплиной, исполнительностью, и при этом делал свою работу с фантазией. Вот только сам он никак не мог понять, чем же все-таки он занят. Ему казалось, что он занят каким-то бессмысленным или в лучшем случае малоосмысленным умножением бумаг и файлов. Правда, ему объясняли практическую значимость его работы, и он даже вроде бы ее понимал (что-то там с какими-то товарами, которые благодаря его работе оказывались в том, а не ином месте), но понимание сущности его работы не способствовало пониманию ее смысла. Собственно, от него и не требовалось понимать то, чем он занят, главное было сделать то, что от него требуется. У него был свой участок работы, и этого было вполне достаточно. Для работы, но не для нашего философа. Ведь все-таки он был философом, а значит ему хотелось