Тин бестолково глядел на отца. Он пока еще не очень понимал. Дорон нахмурился.

– И хоть я и говорил тебе присматривать за твоим другом… Я считаю, что ты вполне можешь это делать со стороны. То есть подальше от него, понимаешь? Ты должен закончить учебу, а не забивать себе голову всякими глупостями вроде Теней и прочего…

– Папа, что же ты такое говоришь! – до Тина наконец-то дошло, что имеет в виду его отец. Его лицо покраснело от гнева и сильного смущения. Дорон смерил сына тяжелым, мрачным взглядом. Отец семейства был в целом добродушного нрава, однако при этом ужасно не терпел непослушания, как, наверное, и все родители.

– Я говорю, что тебе нужно найти себе новых друзей! – раздраженно и властно заявил господин Треймли. – В противном случае, можешь не рассчитывать на шикарный гнездим в Беру и все прочие привилегии.

– То есть я должен лучшего друга променять на гнездим? – как-то странно усмехаясь, тихо сказал Тин, на шаг отступая от отца. Дорон язвительно хмыкнул на эту реплику. – Что за юношеский максимализм? Твой лучший друг сильно болен, что является очевидным. Если он придет в себя – то, пожалуйста, общайся сколько угодно. Однако если он заманит тебя в какое-нибудь сомнительное дело… Или если из-за него у тебя будет плохая успеваемость, то пеняй на себя!

– Это не он, а ты спятил! – вдруг обвиняющим голосом воскликнул Тин, покраснев от едва сдерживаемого гнева. – Ты совершенно спятил!

Дорон в каком-то изумлении посмотрел на своего сына. В первый раз за всю жизнь его кроткий, добродушный и в целом нешкодливый мальчик позволил себе повысить голос на отца! Господин Треймли еще ни разу по-настоящему не наказывал сына, однако сейчас, услышав в свой адрес столь нелестное обвинение, невероятно рассердился и даже обезумел. Гнев застилал ему разум. Резко шагнув вперед, он со всего размаху влепил сыну пощечину, которая была такой силы, что Тин не удержался на ногах и отлетел в дальнюю часть веранды, неудачно ударившись головой об угол смастеренного им же самим стола.

От неожиданности и обиды мальчик вскрикнул и тут же прикусил себе губу от боли, так как острое дерево до крови расцарапало ему висок. Но в тот самый момент, когда его светлые, пылающие праведным гневом, глаза посмотрели на отца, Дорон вдруг поспешно бросился перед ним на колени.

– Прости меня, сынок… Прости, мой дорогой… – в совершенном бессилии прошептал мужчина, обнимая сына за плечи. – Я не сдержался… Я и правда спятил, раз позволил себе такое… Мне так хочется, мой дорогой, чтобы у тебя все было хорошо… Я предчувствую, слышишь, сердцем предчувствую, что общение с Артуром не доведет тебя до добра… Конечно, я подлец, что говорил тебе обо всем этом, но я так переживаю за тебя, мой мальчик! Мне так не хочется, чтобы ты повторял мою жизнь… Ведь, по сути, я вынужден трястись от страха за свою семью каждый раз, когда приходит птичий налог! Ты должен жить по-другому, мой хороший. Прости меня, прости… – мужчина повторял эти слова в каком-то болезненном, безумном исступлении, и Тин, глядя на него, тоже чуть не расплакался. Конечно, он тут же простил своего отца, разве могло быть иначе? Однако этот странный разговор жестким комом засел у него в горле, оставив после себя неприятный осадок.

Никто так и не узнал об этой беседе, даже сам Артур. Когда юноша поинтересовался у своего друга, отчего у того рассечен висок, то Тин, жутко краснея от неудобства и стыда, соврал, сказав, что неудачно ударился о выступающую из гнездима ветку. У мальчика не хватило духу рассказать Артуру о том, как обошелся с ним господин Треймли. Тин робел от той мысли, что его друг, – человек, которым он (не без преувеличения будет сказано) втайне восхищался, вдруг узнает о том постыдном разговоре. Однако, несмотря на то, что мальчик умолчал о произошедшем, он все же предупредил Артура, сказав ему: