ГРАЖДАНИН СССР

АРАБЕЙ ГАЛИНА СЕМЕНОВНА

НАЦИОНАЛЬНОСТЬ еврейка

Я быстро засунула бумажник с паспортом обратно в портфель. Еврейка! Ну и дела! Этого я ожидала меньше всего на свете.

А Голду-то он откуда вычислил, этот Циклоп? Разве Галина и Голда – одно и то же?

Вот так новости, мысленно возмущалась я. А, остыв, подумала пушкинской строчкой:

…Я сидела и пила кефир.

Вопрос о возрасте Вселенной временно отошел на второй план.

Мне вдруг стало ослепительно-понятно, почему в прошлом году я так страшно возненавидела Ковтуна, ударившего еврейского мальчика-херувимчика Кантора и почему ответный удар Ковтуна так больно отозвался в моей печенке. Та драка была с моей стороны чем-то необычным, То есть просто заступничеством из чувства справедливости. Я ведь была очень тихой девочкой, никогда никого не трогала, настоящая маменькина дочка… Я полезла драться из-за Кантора только потому, что сама, оказывается… почти еврейка!

Но что же у меня общего с этим Кантором?

Я думала, думала… и внезапно додумалась. Улыбка! Бывает у меня иногда такая непростительно-еврейская, бесящая окружающих улыбочка превосходства… Например, когда все остальные размышляют над вопросом учителя, а я уже знаю ответ. Или когда вижу, что одноклассники заняты глупым, ни к чему не приводящим спором, и мысленно возвышаюсь над ними, смотрю на них как бы с высоты… Вот оно, еврейство Кантора, в его улыбочке, с которой он первым сдает учителю по математике свою блестяще выполненную контрольную работу!

Превосходство интеллекта? И это все? Или еще что-то, что за этой улыбкой кроется? Б-г мой, что же еще есть в нем, в этом Канторе? Глаза? Но чем они отличаются от армянских глаз Симоняна? Красивые такие, сладкие глаза с тяжелыми веками и черными ресницами, округлыми арками бровей и смиренным овечьим взглядом… Жалко, у меня нет таких чудных восточных глаз… Хотя – стоп! Держите меня! У мамы-то моей – именно такие глаза! Глубокие посаженные, четко очерченные, с темнейшими ресницами, которые контрастируют с ее пепельными седеющими волосами… И эта округлость бровей, и выпуклость век, и кроткая покорность во взгляде… Мне вспомнились слова из Маугли (да не просто вспомнились, а зазвенели в ушах):

– Мы с тобой одной крови, ты и я! Мы с тобой одной крови, ты и я!

У нас с папой было очень много общих интересов. Зимой мы вместе катались на коньках, летом ловили рыбу, осенью жгли садовую листву и распиливали дрова старенькой пилой, из-под которой разлеталась пахучая стружка… И восприятие мира у нас было схожее: мы так любили и умели (ведь не все умеют!) дышать свежим воздухом, так различали небесные оттенки вечерней и утренней зари, так трепетно прислушивались на берегу лимана в палатке к разным чудесным звукам ночи… то сова ухнет, то рыбка плеснет, то лягушка квакнет, то электричка на железной дороге громыхнет… а потом слышны лишь сверчки да соловушки… тишь, благодать кругом!

А в декабре, пока снег еще не успеет припорошить ледяную гладь, каково скользить на рассекающих лезвиях по озеру! Мы с папой катаемся, а Чомбик, щенок-овчарка, гоняется за нами с громким лаем, умоляет нас не подвергать себя опасности. Чомбик, не волнуйся, лед же толстый! Да какой гладкий, зеленоватый, волшебный! Просто взмываешь на крыльях, расстояния улетучиваются, и все огромное озеро пересекается нами из конца в конец за пару минут… На одном берегу озера стоят здания с большими неоновыми буквами Народ и партия едины, которые ярко вырисовываются на фоне вечернего неба, а на противоположном берегу золотится монастырский купол, вот и гоняешь туда-сюда, от монастыря – к партии и народу, которые едины, а потом от партии и народа – обратно к (разумеется, заколоченному) монастырю… Из года в год повторялось в нашей семье таинство изготовления виноградного вина, это тоже было нашим с папой общим делом. Давили осенью на даче мелкий виноград сорта изабелла, смешивали со всякой всячиной и погружали в огромные стеклянные сосуды, в которые вставлялись резиновые трубочки. Там жидкость точно вскипала – булькала, бродила… В декабре холодные бидоны с готовым вином ставились на чердак, и после дегустации слезть с чердака по приставной деревянной лестнице надо было уметь. Потому что голова кружилась от вкуснейшего вина, а зубы и губы, прикасавшиеся к краям обледенелого алюминиевого бидона, ломило от холода.