В конце переписки муж досадливо восклицал: «А вообще-то, как надоели мне все эти жены, любовницы и прочие!» Подруга отвечала что-то в том духе, что бог терпел и нам велел.

Нет, нет, он не мог! Это не он! У нас же любовь. Та самая – единение душ. Энергия высших сфер.

Однако муж, которому я прямо рассказала обо всем, что узнала, подтвердил, что он мог, может и будет мочь. Не с той, так с другой. Потому что теперь – так.

А любовь?

Чувство есть. Но он теперь такой, и мне придется это принять.

И как же я поступила, такая сильная, насмешливая и независимая? Ну, как. Я принялась совершать христианский подвиг. Потому что давно уже не была ни сильной, ни тем более независимой. И еще семь лет старалась во имя любви, А потом, при очередном признании, ниточка оборвалась. И осталась я на старости лет одна. То есть – без любви. Но жизнь не кончалась. И надо было жить. И непонятно было, как. И чем. Без любви – как?

Я не предполагала, что самое интересное меня ждало впереди. Именно в том возрасте, который в нашей солнечной стране называют возрастом дожития.

Но всему свое время. К этому мы еще вернемся.

А пока – детство золотое. Неизменный скрюченный сексуально озабоченный инвалид, выходящий на прогулку по утрам и вечерам, кричащий вслед школьницам что-то непонятное. Даже не мат. А описание действий, которые он бы произвел с каждой из нас. Родители школьниц его жалели. Сейчас бы записали все на телефон, выложили бы в сеть, завели бы уголовное дело. А нам говорили:

– Ну, что он вам сделает? Он и так уже природой обижен.

Убежать от него было легко. Хотя он и пытался гнаться, но куда там. Где он сейчас? Может, и жив. Молод тогда был, горяч. Сейчас получает свою пенсию по инвалидности, ездит раз в год в санаторий. Завидный жених по нашим временам. А в мире моего детства – неразгаданная лексическая загадка: что такое он говорил-то? Что сулил? И почему я не понимала ни единого слова, кроме «я» и «тебя»?

Школа, книги, детское счастье, когда удавалось заболеть и валяться дома с температурой в окружении любимых книг. И разговоры взрослых.

Я очень любила разговаривать со взрослыми. Мне тогда было интересно, что и как происходило до меня. Самое страшное – война. И самое прекрасное – чистота природы: из рек можно было пить воду: набираешь в горсть и пьешь. При мне это уже было полностью исключено – смертельно опасно. Мне охотно рассказывали про все, о чем я спрашивала. Подробно отвечали на самые въедливые «как» и «почему». Но на философские темы мы говорили только с Капитоном Владимировичем, Вовиным папой, не подозревая, что темы наших разговоров затрагивают основные вопросы устройства мироздания.

Второй раз я увидела академика только через два месяца после нашей первой встречи. То он был в далеких командировках, то я болела и пропускала поход в консерваторию, а, следовательно, и званый обед. Без дяди Капы на обедах было довольно скучно. Не то чтобы с нами не разговаривали, просто темы были убогие: про уроки, школьный коллектив, даже про сбор макулатуры однажды расспрашивали: как это – мы ходим по квартирам, нам отдают ненужные газеты и коробки? Не опасно ли? Нет ли тут какой-то угрозы для ребенка, звонящего в чужую дверь? Какая могла быть угроза? Мы звоним. Нам открывают. И сами все понимают: макулатура или металлолом. Есть – дают. Нет – так и говорят: недавно все отдали. А если затащат в квартиру? Как это? Почему? Что с нас взять? Деньги? Школьную форму? У нас еще и галстуков пионерских не было, которые захотелось бы сорвать врагу. Да и где они, враги? Опасность заключалась совсем в другом: если бы мы собрали макулатуры меньше, чем другой класс, нас могли бы принимать в пионеры позже них – вот позор был бы! Они уже в галстуках, а мы – с октябрьскими звездочками. И все по своей собственной вине!