В то же время, для идеологических противников большевиков казнь комиссара становилась справедливым возмездием за грехи, и в таком контексте имя Ангел, как того и хотел атаман, воспринимается уже не как кощунственное, а как имя силы, неумолимо вершащей суд над безбожником.

В советской литературе, хотя книг о Гражданской войне написано немало, пожалуй, надо особенно выделить Исаака Бабеля и его трагическую «Конармию», в которой писатель со всей объективностью непосредственного свидетеля изобразил обнажённую, беспримерную жестокость той братоубийственной борьбы. В своей книге Бабель рассказал не только об отчаянной храбрости, но и о преступлениях конармейцев, которые они совершали не по революционной необходимости, а по собственной воле. О пастухе Павличенке, который не убивал, а методично и зверски топтал своего бывшего барина («Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионовича»); о выбрасывании бойцом из вагона, а потом расстреле «из винта» молодой женщины, виновной в том, что хотела провести в поезде кусок каменной соли, выдав свёрток за грудного ребёнка, завёрнутого в одеяльце («Соль»); об эскадронном Трунове, который садистски убивал пленных поляков, не подлежащих расстрелу:

«…Из толпы вышел худой и старый человек.

<…> Край той войне, – сказал старик с непонятным восторгом, – вси офицер утик, край той войне.

И поляк протянул эскадронному синие руки.

<…> – Цыми пятью пальцами я выховал мою симейству…

Старик задохся <…> и упал перед Труновым на колени.

<…> – Офицеры ваши гады, – сказал эскадронный, – офицеры ваши побросали здесь одежду… На кого придётся – тому крышка, я пробу сделаю…

И тут же эскадронный выбрал из кучи тряпья фуражку с кантом и надвинул её на старого.

– Впору, – пробормотал Трунов, придвигаясь и пришёптывая, – впору… – и всунул пленному саблю в глотку.

Старик упал, повёл ногами, из горла его вылился коралловый ручей»

(«Эскадронный Трунов»).

В рассказе Юрия Олеши на жестокость большевистского комиссара Парфёнова (ведь он убивал, сжигал повстанцев отряда атамана Ангела) карающий батька в свою очередь отвечает беспредельной, изощрённой жестокостью, которая обоюдна с обеих сторон:

«Парфёнова, как ребёнка, берут за руку и подводят к наковальне. Парфёнов не упирается… Потом комиссара опрокидывают спиной на наковальню и руки притягивают к земле с об их сторон: с одной стороны правовед, с другой – страшный, взвизгивающий мальчик в длинной шинели.

– Ну, ты! – говорит атаман, подходя к Парфёнову. Мне отчётливо видно запрокинутое лицо комиссара с небритыми рыжими щеками. В руках у атамана кузнечный молот. В одно мгновение – атаман отступает, описывает полукруг обеими руками – молот взлетает и падает с лёту на лицо комиссара, лежащего на наковальне. Я слышу ужасный звук: точно кто-то мокро икнул, отрыгнулся. Потом, когда молот сдёргивается с наковальни, я вижу как правовед, отпрянув на корточках, вытирает белыми, красивыми руками забрызганное лицо. Комиссар, вывернувшись, скатывается с наковальни, на которой остаётся розовая блевотина.

Атаман сплёвывает и говорит:

– Вот тебе серп и молот» (С. 488).

Сцена казни комиссара знакова. Это не только месть за убитых и сожжённых комиссаром членов повстанческого отряда, подручных атамана Ангела. Это ещё и ритуальное заклание врага, воспроизведение архетипа

жертвоприношения. Стихия революции поднимала со дна человеческого сознания самые древние верования и обряды. И в этом атаман Ангел, действительно, представал подобным «земляному человеку», Вию, страшному пособнику дьявола, сотворённому народной фантазией.