Она вздохнула и прочитала по слогам название книги: «Александр Дюма. Граф Монте-Кристо».

– Граф… Поди ж ты… В графья хочут. А кто ж скирдовать-то будет?

Когда Дмитрию исполнилось семнадцать, а Николаю, соответственно, почти четырнадцать, обе семьи перебрались в Самарскую губернию. Мать Кольки, «волжаночка», как называл ее муж, оттуда родом была, она и переманила. Купили мельницу в деревне Удалово, обосновались, хозяйство расширили. О сибирских морозах лишь только Пелагея Васильевна, коренная сибирячка, иногда вспоминала. А Дмитрию уж очень недоставало Павла Жановича. Письма ему писал, не забывая в конце послания добавить amicalement, то есть «с дружеским приветом, верный ваш ученик Дмитрий Орлов».

Надо отдать должное родителям, с пониманием отнесшимся к страсти Митьки: учитель французского языка вскоре был найден. Правда, ходить к нему приходилось в соседнюю деревню, за пять верст. «Туда и обратно – десять», – с важным видом говорил он другу Николаю. Учитель, месье Жорж Левро, любил прихвастнуть своими якобы дворянскими корнями и родом, восходившим, по его словам, к одному из французских королей, не уточняя, впрочем, к какому именно. За рассказом учитель порой забывал про ученика, иногда отлучался, спускался в голбчик, чтобы пропустить рюмку-другую водочки. Но Дмитрий полюбил эти десятиверстные прогулки aller-retour[58]. Иногда Николай сопровождал его, ждал окончания урока, и на обратном пути они купались в Волге, качались на волнах, плавали чуть не до заката в отблесках заходящего солнца…

– Митька-а-а-!

– Колька-а-а!

Матери опять задавали трепку, все повторялось…

«Боярдвиль» отчалил так плавно, что Дмитрий Орлов с досадой чертыхнулся. Не заметил! Он знал, что прощального гудка, как тогда, год назад, в Дайрене, не будет. И батюшка не сотворит молитву, перекрестив всех и каждого, отправив рабов божьих в дальнее плавание. И оркестр не сыграет «Боже, царя храни». Потому и хотел запомнить это самое мгновение, почувствовать, как суденышко оторвет его от берега, перережет пуповину, оставив наедине с неизвестностью. Хотел в этот момент божьей милости попросить, да момент пропустил.

Тогда, 29 февраля 1916 года в Дайрене, было другое. Эскадра из семи транспортных кораблей приготовилась к отплытию. Во главе флагмана – «Латуш-Тревиль», на нем же и командующий первой бригады, генерал-майор Лохвицкий. Дмитрий, гордый и счастливый, стоял на палубе другого транспорта: «Гималаи». Шутка ли – две с половиной тысячи человек только на одних «Гималаях». Сердце колотилось от радости: Франция! Загадочная и великая! Спасибо тебе, Павел Жанович! И тебе, Жорж Левро, спасибо. Жаль, не узнаете вы, что послушный ваш ученик Митька Орлов, может, и Париж увидит и, так уж и быть, про Наполеона подумает, привет ему от Жана Бертона передаст. Рядом стоял верный друг Николай Калинников, осунувшийся с дороги, все же здоровьем-то он послабее был, но тоже довольный, готовый к очередному путешествию. Исполнится их детская мечта.

Война представлялась чем-то очень далеким и не главным. Не страшным. Не о ней думали. Да, не о ней думали те первые почти восемь тысяч человек, отправившиеся в далекую страну, понятия о которой имели самые противоречивые. Не у всех же в детстве был Павел Жанович. Тогда, в Дайрене, да и потом, по прибытию в Марсель, чувствовал: не навсегда это, вернется. Вернется!

И только сейчас понял: все. Потому и хотел молитву сотворить в самый момент отплытия, желание загадать, веру в себе поддержать, но не успел. Засмотрелся на башни Ля-Рошель, вспомнил, как с Колькой «Графа Монте-Кристо» в кадочке читали, задумался и не заметил, что «Боярдвиль» – суденышко небольшое, но крепкое, понесло его в полнейшую неизвестность. «Последнее пристанище», – он вдруг отчетливо представил, что теперь-то уж точно последнее.