– Надо поговорить с Захаровым. Иначе, старлей, мы с тобой по одной статье пойдем. – Качанов дернулся, но смолчал. – Поговорить, скорее всего, лично. Я, ты и он. Хоть прямо в этом кабинете.

Качанов безропотно проглотил внезапный переход на «ты» и коротко кивнул:

– Это несложно устроить. Думаю, после осмотра трофеев он и сам захочет пообщаться. Но вот что дальше?

– А дальше? – Подполковник недвусмысленно пододвинул к лейтенанту свой стакан. – Дальше я уж постараюсь его убедить… очень постараюсь.

Качанов молча разлил остаток водки и первым протянул свой стакан, коснувшись стакана Крамарчука:

– Что ж, надеюсь, вы не ошибаетесь…

Полковник бундесвера Ганс Отто Штайн нервно шагал из угла в угол под аккомпанемент скрипа рассохшегося дощатого пола. Комната, куда его привели, была небольшой, три на четыре метра, и крайне скудно обставленной. Голая панцирная – кажется, так она называется? – кровать, стол, два стула да жестяной умывальник в углу. Под потолком лампочка под железным абажуром, пыльные стекла в единственном зарешеченном окне. Грубо оштукатуренные стены кое-как выкрашены масляной краской, темно-синей понизу, какой-то грязно-белой сверху. Больше в помещении ничего не было, разве что пожелтевшая от времени смятая газета в углу.

С первого момента полковника не покидало чувство, что он находится в музее или на съемочной площадке какого-то исторического кинофильма, события которого происходят годах эдак в тридцатых – сороковых прошлого века. По крайней мере, такого умывальника он за свои почти шестьдесят лет ни разу не видел, да и электрический выключатель на стене был совершенно непривычным: тусклая, ватт в пятнадцать, не больше, лампочка включалась архаичного вида устройством с поворотной ручкой, выполненным из грубой черной пластмассы. Наружная, идущая прямо по стене проводка была выполнена из какого-то допотопного витого провода в матерчатой оплетке на фарфоровых роликах. Впрочем, если увязать этот странный интерьер с военной формой, в которую были одеты арестовавшие его люди, то все мгновенно становилось на свои места, поскольку Штайн был не просто образцовым германским офицером, но и всесторонне образованным человеком. В том числе и с исторической точки зрения.

Вот только всей этой образованности, вместе взятой, ему катастрофически не хватало, чтобы понять, кому и для чего понадобилось устраивать это абсурдное костюмированное… шоу! Не маневры, а цирк, и зачем только он согласился участвовать, ведь как чувствовал, что не стоит. Какие-то ряженные в старую советскую форму времен начала Второй мировой войны и со старинным же оружием, их равнодушно-грубое отношение, пресекавшее любые попытки заговорить, обыск, и финалом этого театра абсурда – идиотская комната «из прошлого». Обыск, кстати, был самым настоящим. Вывернули карманы, забрав все личные вещи, сняли портупею и ремень и даже заставили выдернуть шнурки из берцев. А когда он попытался возмутиться, еще и – что уж и вовсе не лезло ни в какие ворота! – ударили, сначала кулаком в живот, затем прикладом по спине. И как все это прикажете понимать? Может, это у них тут местные террористы такие? Переодетые, чтобы непонятней и, значит, страшнее было? Да ну, тоже бред. Бессмыслица. Абсурд.

Полковник остановился и со стоном – побаливала ушибленная винтовочным прикладом спина – опустился на пискнувшую сеткой кровать. И все же кому и, главное, для чего понадобилось с такой исторической скрупулезностью (одна проводка с выключателем чего стоят!) и, гм, жестокостью воссоздавать атмосферу шестидесятилетней давности?! Нет, с одной стороны, Штайн вовсе не был столь наивен, чтобы не понимать, что отнюдь не всем в Украине по душе эти ежегодные маневры. Политический фактор – раз, чувства людей, переживших ту страшную войну или потерявших на ней своих родных, – два, пророссийская, а значит, откровенно антинатовская, устремленность региона – три. Да и про акции протеста он прекрасно знал, как ни стремилась это скрыть принимающая сторона. Не дурак все-таки, кой-чего в жизни понимает. Это вон американцы вместе со всякими новопринятыми в Альянс «малыми странами» пусть уши развешивают и в местный хлеб-соль верят, а он? У него отец, между прочим, всю войну начиная с польской и французской кампании прошел, от унтера до гауптмана поднялся. Ну и рассказывал, бывало, нехотя – но рассказывал, особенно когда сын уже младшим бундесофицером служил…