– Но что нам делать, Кей? – один из усачей, не выдержав, вскочил, но его тут же схватили, вновь усадив на землю. Послышался смех – горький, невеселый:

– Я хотел быть вашим вожаком, бродники! Не вышло, и может, это к лучшему. Бойтесь всех, но всего более – Рацимира. Когда его душа уйдет вслед за моей – забудьте о войне. Ждите – и договаривайтесь с тем, кто наденет Железный Венец. Прощайте! Пусть наша встреча в Ирии будет нескоро…

– Прощай, Кей! – Покотило поднял мех и вылил остатки вина в яму. – Да будет твой путь легким!

– Да будет путь легким! – эхом отозвались усачи.

Порыв ветра – и все исчезло: и тень, и темные тучи над головой. Несмело, робко засветилось звездное небо. Внезапно одна из звезд бесшумно скользнула к горизонту и сгинула, не оставив следа.

– Хвала Дию, обошлось, – проговорил кто-то. Усачи зашевелись, в костер легла вязанка хвороста, и яркое пламя отогнало тьму. Покотило склонился над потерявшим сознание хлопцем, легко похлопал его по щекам и удовлетворенно кивнул:

– Обойдется! Сомлел…

– Сомлеешь тут! – охотно откликнулся кто-то. – И не страшно тебе, Покотило?

– Страшно? – бродник присел к огню и протянул к пламени широкие ладони. – Не того нам бояться надо! Завтра же соберем Большой Круг…

– Ласкини нет, – отозвался один из усачей. – Без него негоже…

– Ласкиня? – Покотило усмехнулся и поправил длинный чуб. – Ласкине незачем возвращаться. Он и так на месте… А где сейчас Кей Сварг? Не в Коростене ли?

Войчу разбудила боль – ныли зубы. Войчемир встал, поеживаясь от холода, и безнадежно взглянул на люк. Сквозь щели просачивался предрассветный сумрак. Начинался еще один день – такой же долгий и тоскливый, как и все прочие. Поруб – иного и ждать нелепо. Холодный песок под ногами, сырые стены, затхлый воздух. И так день за днем – неделя, месяц, второй…

Войчемир уже давно перестал шуметь, требовать, просить встречи с Рацимиром. Стало ясно – брат не придет. И никто не придет к нему, только стража – глухая и немая, зато зоркая и не знающая сна. Не будет даже суда, которого может требовать каждый Кеев подданый. Ничего этого не будет. Он, Войчемир сын Жихослава, останется здесь, в сырой яме. Ему будут приносить воду, жесткие заплесневелые лепешки и холодную похлебку. Брат не решился пролить его кровь – кровь урожденного Кея, но отсюда ему не выйти.

К голоду Войча притерпелся. В Ольмине, когда приходилось неделями блуждать по мрачным еловым чащам, гоняясь за вездесущей есью, кметам порой не доставалось даже лепешки. Конечно, есть хотелось, но не к лицу альбиру жаловаться на отсутствие калачей. Штаны приходилось все туже подвязывать веревкой, заменявшей пояс, да в животе порой что-то ныло, но в остальном жить было можно.

Зато донимал холод. В первые две недели зябко становилось лишь под утро. На затем лето кончилось, и холод начал чувствоваться по-настоящему. Войчемир, все еще надеявшийся, что все это – страшное недоразумение, потребовал от своих стражей принести плащ, а еще лучше – теплое покрывало, но ответом было молчание. Вскоре он понял – плаща ему не полагалось, не полагалась даже соломеной подстилки. Опальный Кей не имел права на то, в чем не отказывали скотине. Бык или баран нужны своим хозяевам живыми и здоровыми. Он же, сын убитого Жихослава, нужен только мертвым.

Когда под утро бревенчатый сруб стал покрываться инеем, у Войчи начали болеть зубы. Щека распухла, под десной скопился белый гной, а главное – боль, отпускавшая лишь на час-другой в сутки. Войчемир то и дело вспоминал рассказы Хальга о страшной болезни, называемой «скорбут», которой болеют далеко на полночи. Наверно, она начинается именно так. Остальное довершат холод, голод – и время. Всего этого было хоть отбавляй.