При всех уступках Литве, когда вопрос касался целостности русской митрополии, патриархия оставалась непреклонной. Однако в данном случае просили возвести в сан единомышленника Филофея, потому он уступил и рукоположил Киприана первосвященником Малой Руси и Литвы. Кроме того, в соборном определении указывалось, что после кончины Алексия Киприан возглавит всю русскую церковь как святитель Киевский и всея Руси.

Узнав о рукоположении Киприана, московский князь заявил:

– Не бывать плешивому волосатым, не взойти пшенице на песке, не сидеть Киприану в Москве на митрополичьем дворе!

Конфликт с патриархом мог привести к отлучению Дмитрия Ивановича от церкви, но тут в Константинополе старший сын Иоанна V Андроник сверг отца, а Филофея лишил сана. Вскоре скончался и Ольгерд. Так Киприан остался без поддержки светской и духовной власти.

После смерти Алексия он все же попытался проверить серьезность намерений Дмитрия Ивановича, хотя на митрополичьем дворе уже всем заправлял архимандрит Михаил. Заручившись поддержкой Сергия Радонежского и взяв с собой постановление патриарха Филофея и Синода, он отправился в Москву. Там с ним поступили как с лисом, застигнутым в курятнике, – грубо и бесцеремонно пленили, продержали ночь без еды в холодной клети и выдворили в Литву, а его свиту – чернецов, священников и слуг – обобрали подчистую.

Возвратившись в Киев, Киприан проклял Дмитрия Ивановича, его любимца Михаила и боярина Никифора, выпроводившего его из московских приделов. И вот теперь он – в Константинополе.

Не в последнюю очередь на Юрия Васильевича повлияли чистые хартии с великокняжескими печатями. Без них любая попытка возвести кого-либо в митрополиты была обречена на неудачу, а с ними при известной ловкости это представлялось вполне возможным.

На корабле, стоявшем посреди Босфора, находилось трое архимандритов. Иоанн из Петровского монастыря – «первый общему житию начальник на Москве», который наряду с епископом Дионисием Суздальским и Сергием Радонежским слыл зачинателем общежитийного устава – киновии[15]. За добро он платил добром, а на зло по крайней мере не отвечал тем же, по жизни шел легкой ровной походкой блаженного странника, не заботящегося о будущем и не скомпрометировавшего себя ни неблаговидными поступками, ни опрометчивыми речами. Второй архимандрит – энергичный, но осторожный Пимен из Успенской Горицкой обители, что в Переяславле-Залесском, стремился доказать свое превосходство всему свету и для того был способен на многое, вперед однако не лез – выжидал своего часа. Грехов за ним как будто не водилось, если не считать чревоугодия, которое он не имел сил перебороть. Свою слабость он скрывал, но куда спрячешь тучную дородную фигуру, которая сама говорит за себя? Третий архимандрит, Мартиниан, земляк покойного Михаила, постоянно щурился, будто скверно видел, а тело имел сухое и жилистое. Тем не менее утверждал, что более помышляет о вечной жизни, чем о земной, и его унылый, несколько угрюмый характер вполне соответствовал этому.

Созвав всех достойных принять участие в избрании митрополита на корме «Святого Луки», Юрий Васильевич изложил им суть дела. Как прежде и бояре, остальные посольские так же пришли в замешательство. Им ли, убогим и недостойным, решать, кому возглавлять церковь? Это дело императора, которого русские называли царем[16], и вселенского патриарха, в крайнем случае – великого князя с архиерейским собором. Последнее, впрочем, казалось проблематичным, но в крайнем случае допустимым.

Наблюдая всеобщее смятение, читавшееся на лицах, Кочевин-Олешеньский думал: «Воистину, дураков у нас непочатый край, плодятся, словно чертополох в огороде. Беда с ними! Вот и в посольство затесались…» Его раздражали трусость и нерешительность посольских.