Так что независимо от того, насколько я был подавлен, расстроен или измучен, музыка каждый раз принимала меня в свои объятия, утешала и возвращала к жизни. И я каждый раз чувствовал, что смогу добиться успеха, – внутри меня было такое ощущение, и я себе в этом доверял. Я ведь знал, на что способна скрипка. Еще в детстве я слушал все классические записи, которые попадались мне в руки. Прочесывая полки магазина «МедиаМаркт»6 и выходя из него с пятью новыми компакт-дисками великих скрипачей, я всегда приходил в состояние эйфории. Я поглощал музыку, как, вероятно, не по годам развитые дети других родителей поглощают произведения своих любимых писателей; но я не был книжным червем – я был червем пластинок и компакт-дисков. Дома я слушал эти записи, и у меня бегали мурашки по коже – невозможно описать, что делали со мной такие часы абсолютной радости.

Моими союзниками были не писатели, не герои романов, даже не герои кино. Моими единомышленниками были великие композиторы всех времен – Брамс, Чайковский, Рахманинов, Бетховен и, конечно же, Бах. Они, и это главное, говорили со мной через великих исполнителей, таких как Хейфец, Ойстрах, Менухин, Цукерман, Перлман и, разумеется, Шеринг и Крейслер7, с которыми мы встретились памятным вечером 1985 года. Они – самые невероятные скрипачи настоящего и прошлого – были моими горячо любимыми героями. Я был опьянен ими, сидя перед нашим музыкальным центром в Ахене, я хотел приблизиться к их уровню и поражать своей игрой аудиторию так же глубоко, как они поражали меня. Короче говоря, я хотел стать волшебником. И околдовать всех.

Существовали и более банальные причины, по которым я воспринимал свою жизнь безропотно. Одна из них заключается в том, что вообще все, что ты переживаешь дома в детстве, кажется тебе нормальным. Даже если человек рос в подвале и никогда бы не выбирался оттуда, он бы не беспокоился о своем состоянии, потому что просто не знал бы другой жизни. Для меня моя жизнь была нормальной, и я, честно говоря, должен сказать, что все могло быть значительно хуже.

Бывали часы, когда я почти забывал о скрипке, например во время совместных велосипедных прогулок с отцом по окрестностям Ахена или во время игры в бадминтон с братом в нашем саду. Так что не стоит представлять себе молодого Дэвида Бонгартца абсолютным интровертом; в детстве я был настоящим веретеном, и когда у меня не было в руках скрипки, я носился по саду, как вихрь, и был до крайности активен. Мой брат был более спокойным и уравновешенным, а я оставался экстравертом, наполненным радостью жизни, – по крайней мере, до тех пор, пока не возвращался в дом, потому что снова надо было заниматься.

А еще была школа. И даже школьные годы казались мне относительно нормальными, хотя на самом деле в плане учебы я постоянно находился в состоянии «чрезвычайного положения».

Еще в начальной школе мама добилась для меня специального расписания. Она была очень искусна в таких вещах, и с тех пор для меня была установлена четырехдневная учебная неделя, заканчивавшаяся в четверг днем. Конечно, и тогда свободного времени мне было не видать. Продолжительные выходные были посвящены занятиям с моими учителями игры на скрипке, а многие из них жили за сотни километров от Ахена. В гимназии хотя бы относительно регулярно я вообще ходил только в первый класс, затем мама вновь запросила мне особое расписание, и до окончания средней школы все остальное обучение проводилось в нашем собственном доме с частными репетиторами. Как это происходило? Относительно свободно: иногда пять часов в день, иногда всего три, а порой и ни одного, потому что, например, мне нужно было слетать к знакомой скрипачке. Ненадолго – дней на десять.