Мама, я должна быть осторожной, мне кажется, что Вера Степановна со второго этажа как-то странно со мной здоровалась. Я купила новый прибор. Знаю, ты не любишь этой «химии», но выбора у нас нет. Да, я завтра начну красить рамы и двери. Запах краски, ты понимаешь…
***
Какой грохот, будто рушится мир. А всё твоя инициатива, установить металлическую дверь. Эй, мир, крушись, ломайся, осыпайся трухой. Незабудки, синеет от этих незабудок, разливается голубой бесконечностью. А мы их так, так. Не нравится, мама? Смотри, как падают твои увядшие цветы.
***
Когда соседи, встревоженные неприятным запахом, вызвали полицейского и вскрыли дверь, они обнаружили безумную женщину, укрывающую обрывками новых обоев тело давно умершей матери.
Дыши
«Раз я знаю, что ты придешь, я могу тебя ждать сколько угодно» А. Камю
Первые мелкие снежинки бились о мутноватое стекло просыпанной крупой, забеливали подмерзшие ложбинки.
«Надо розу прикрыть», – пожилой мужчина с трудом отошел от окна, снял с вешалки сиротливо пристроенную телогрейку, сунул ноги в растоптанные ботинки и вышел во двор.
Мешок с тряпьем отыскался не сразу, в сарае перегорела лампочка. Старик вытащил его на свет, вытряхнул прямо на подмерзшую землю. Из вороха старой одежды с призывным звяканьем выкатилась бутылка.
«Это еще в марте, до болезни, потом забыл, – говорил он собаке, вылезшей при виде хозяина из крепко сбитой будки, поддакивающим деревьям, размахивающим голыми ветками, вороне, таращащей мутный глаз на блестящее стекло с высоты забора, – забыл, Тонечка».
Ветер подхватил старый выцветший платок, закружил, играя, и бросил его на железный крюк, торчащий из столба. Ветхая ткань затрепетала, вырываясь.
«Тонечка, Тонечка, – приговаривал мужчина, снимая платок и пряча его на груди, – я со всем управился, картошки накопал на себя и на дочку, помидоры и огурцы закрутил, вот еще розу твою золотую от мороза спрячу».
Натруженные руки ловко укутывали небольшой кустик, посаженный совсем недавно прямо под окнами спальни.
Телефон разрывал тишину дома.
– Папа, папа, – кричала трубка голосом дочки, у тебя все нормально? Я дозвониться не могу.
– Конечно, во дворе был, не переживай Светик, все хорошо, розу вот укрыл.
– Папа, я приеду в выходной, надо убраться, постирать.
– Не надо, дочка, я и сам справляюсь. У тебя своих забот хватает – муж, дети.
– Папа, точно все нормально?
– Да что со мной будет-то, – неожиданно рассердился мужчина и повесил трубку.
Но телефон зазвенел опять.
– Ты как, Петрович? Что молчишь, не признал? – Любка, подружка Тонечки.
– Признал. Как жизнь, как здоровье?
– Нам болеть некогда, капусту вот солю. В гости позвать не хочешь, я пирогов напеку?
«Как бы не подавиться пирогами-то твоими», – подумал мужчина, а вслух сказал:
– Дочку жду, Светка с мужем обещали.
– Ну ладно, в следующий раз, – из голоса Любки исчезла веселость.
Сразу после похорон в дом зачастили помощницы. Котлетки, пироги, блины, домашняя колбаска под обязательные рюмки. Не помощницы, а участницы кулинарного конкурса. Александр Петрович пил, вливал в себя все эти наливки-самогонки, закусывал, не замечая вкуса, с жадностью к забытью, одержимостью мечты, что вот сейчас, после этой самой обжигающей дозы, он обязательно очнется и увидит напротив глаза Тонечки. Но чуда не было, он не пьянел. Менялись лица, голоса, а ожидание в разных глазах не менялось.
«Сорок лет, трое детей, целая жизнь, как можно думать, что я еще живу, ведь мы срослись в одно. Я там же где и Тонечка, а здесь просто оболочка, за домом и хозяйством приглядывает. Как они не видят?»
Но женщины все шли и шли. Наряжались в лучшие платья, бегали по парикмахерским, завивая и подкрашивая редкие волосы, натужно смеялись, рассказывали бесконечные истории из своей жизни, пропуская рюмку за рюмкой. Как он хотел забыться, хотел не видеть этого сватовства, этих жадных до чужих углов взглядов.