Первые пять лет службы, "выбравшие сержантский ценз", прошли… В Сорбонне, на факультете истории. По истечении этого времени Жан-Клод осознал себя сержантом Легиона, полным понимания того, что на самом деле движет этим миром и как легко обмануть большинство обитателей оного, однако так и не имеющим представления о собственно армейской жизни. Но тут полковник Жако познакомил сержанта с лейтенантом-инструктором Мгамбой и начался полный абзац. Мгамба, огромный, черный как ботинок, никогда не позволял себе никаких "издевательств на личном уровне". Но вот тренировки… Это было что-то за гранью добра и зла. В редкие минуты отдыха он говорил: "Полковник, а я ему жизнью обязан раз эдак пять, велел сделать из тебя лучшего сержанта-инструктора по эту сторону той стороны галактики. И я сделаю. И единственный способ свалить для тебя – это помереть. Но… Как раз моя задача – сделать так, чтобы прикончить тебя мог только полковник ну или может быть я. И больше никто. Вообще никто." Жан-Клод не сопротивлялся: он понял, что всех офицеров и даже унтеров отряда связывают с полковником именно личные отношения – благодарность, дружба, уважение. Никто бы не выдержал таких нагрузок "из абстрактно понимаемого чувства долга" – но вот чтобы "не подвести хорошего мужика", люди выдерживали невыдерживаемое, выносили невыносимое, ну и, как полагается в армии, катали квадратное и таскали круглое. Они попросту хотели этого. Как, к удивлению своему осознал Жан-Клод, хотел этого теперь и он сам.

По прошествии времени звание "инструктор" наполнилось и практическим смыслом, ибо господину сержанту Дюпону доверили тренировку поступающих в Легион новобранцев. Дело было непростое, но опыт приходил быстро и, как ни странно, было… Весело. Весело было увидеть среди рекрутов тех самых алжирских раздолбаев, что "наехали" на него в Марселе и невольно познакомили с полковником. Весело было узнать, что эти самые алжирцы неплохо говорят по-французски, но делать из них если не хороших, то хоть каких-нибудь солдат крайне тяжело – в то время как компания непойми каким ветром занесенных во Францию белорусов языка не знала вообще, зато сержантский экзамен сдала раньше, чем экзамен по этому самому языку… Мгамба, закончив обучение Жан-Клода, остался просто его непосредственным командиром – и в этом качестве проявил себя отличным парнем, с которым и службу править "нормально так", и рому выпить в увольнении весело. А там, как уже говорилось, подоспели и офицерские курсы, лейтенантские нашивки, потом капитанские… Все было хорошо. Все.

Но вот взяло и, мать его, кончилось.

И теперь отставной капитан Жан-Клод Дюпон беседовал с профессором Вольмером, который мог предложить безработному капитану контракт и зарплату. Профессор же поражал какой-то нечеловеческой, невероятной усталостью. Нет, двигался он нормально и не засыпал на ходу. Однако весь его вид, вся его, как говорится, "повадка", говорили о том, что он – устал. Не устал работать, или проводить собеседования, или еще что-то. Он устал – жить. Так бывает, и ставший свидетелем самоубийства своего друга-полковника Дюпон понимал профессора как, наверно, никто другой.

– Не удивляйтесь, капитан, что мы пригласили именно вас, – говорил меж тем профессор, – В конце концов, я лично о вас наслышан, ведь покойный Натаниэль был моим одноклассником, а потом сокурсником, мы дружили с детства, и конечно же он рассказывал о найденных им молодых дарованиях, ведь естественно, что в армии "дарования" – сами по себе штука довольно редкая.

– Натаниэль? Вы говорите о полковнике?