Если бы они были вдвоем, Роман Иванович, скорее всего, вызвал бы Еланцева на более или менее откровенный разговор. Но они были не вдвоем. Были еще Краснов и шофер Володя…

В разговоре Краснов почти не участвовал. Ни тогда, когда сидел рядом с Остудиным, ни потом, когда Шустиков вышел, а Роман Иванович пересадил парторга на его место. С этого места поддерживать общую беседу можно было только полуобернувшись, а это положение для Краснова было очень неловким: его мучил остеохондроз, и часто менять позу он избегал. Об этом Юрий Павлович сказал Остудину и попросил извинить за «замороженную» позу.

– Ну что вы, о каких извинениях может идти речь, – ответил Остудин.

О Краснове у Остудина сложилось впечатление общее, но благоприятное. «Юмор он понимает, сам умеет шутить, это уже хорошо, – думал Остудин. – Тем более хорошо, когда человек хохмит по своей инициативе, а не вторит начальству». Он считал первое впечатление немаловажным. А во-вторых, привык представлять себе людей, с которыми ему выпало общаться долгое время, положительными. При таком общении работается веселее и легче.

Уазик выскочил на берег Оби, качнулся с радиатора на задок и замер. Вниз по реке в километре, может, чуть больше просматривался взвоз-копань. У входа его в воду, привалившись на бок, лежали вытащенные на сушу два катера.

Роман Иванович выбрался из машины и остановился, оглядывая открывшийся простор. Картина была настолько величава и впечатляла так глубоко, что говорить не хотелось. Только думать. И Остудин думал. Ни о чем определенном. Мысли перескакивали с одного на другое, но обязательно с предметного на предметное. Сначала встревожила крутизна. «Метров сорок, однако, а то и больше обрыв, – подумал Роман Иванович. – Сколько же лет этим местам?» Потом взгляд его перекинулся за Обь, и он опять же прежде всего подумал о расстоянии: «На сколько же километров разливается река?» Расстояния как бы придавили его, сделали маленьким. Это было особое ощущение. Он потерял себя. Есть окружение – и бесконечные дали, и тайга, которая вберет и спрячет все, что в ней приживется, а тем более не приживется… И крутояры есть, и взвоз, и катера… Все есть, что он видит, что ощущает. А себя не видит и не ощущает. Словно нет Остудина. Да и не нужен он здесь. Ни тайге не нужен, ни ледяному простору, ни этим людям, которые стоят рядом. Ни он им не нужен, ни они ему. И если они все вдруг исчезнут, ничего в мире не изменится. Даже событием это никто не назовет. Так себе… чихнул комар – и только.

Остудин тряхнул головой, отгоняя наваждение, и все переиначил: «Враки это! Мистика! И он есть, и Еланцев, и Краснов, и шофер Володя тоже есть. Все есть и все живут. А вот с природой глаз на глаз встречаться – избави бог. Ни с застывшей безлюдной тайгой, ни с речными промоинами. В досужие минуты черт знает до чего можно додуматься».

– Заволжье, наверно, впечатляет не меньше? – спросил Еланцев, глядя на задумавшегося начальника экспедиции.

Остудин вдохнул морозный воздух, помолчал немного и ответил:

– Там совсем другие впечатления. Там и воздух совсем другой.

После стоянки на круче Остудин попросил шофера не разгонять машину. Он хотел повнимательнее всмотреться в поселок. Всматривался и думал, что он представлял себе Таежный именно таким – сияющим чистым снегом, с одинаковыми, вытянутыми в струнку домами, аккуратными снаружи и просторными внутри. Держава начинается с семьи, с дома. Крепок дом, крепка и держава. И ему было приятно, что на глаза не попалось ни неустроенности, ни безразличия человеку к месту, в котором он живет. Каждое жилье представлялось со своим, только ему присущим бытом. Особенно приятно было видеть расчищенные от снега пешеходные дорожки. Значит, людям не надо было ходить по проезжей части, уступать дорогу машинам. А это говорило о многом и прежде всего о культуре. Поэтому он и сказал, наклонившись к Краснову: