Сидя на корточках перед грудой реквизита (правило номер два: никогда не употреблять слово «реквизит», вспомнила я Бубякина), он о чем-то тихо переговаривался со своим спутником – холеного вида бюргером. Бюргера звали Лутц, я поняла это из отрывистых реплик на искаженном русском и отвратительном английском. Я никогда не была сильна в языках, но общий пафос беседы уловила: каннский триумфатор беззастенчиво втюхивал немцу коллекцию пасхальных яиц.

– Фаберже, – втолковывал Братны, пощелкивая тонкими пальцами.

– Я, я… Андестэнд, Фаберже, – кивал немец круглой бритой головой и с сомнением рассматривал яйца.

– Мы же с вами не первый день работаем… Никаких фальшивок. Все вещи подлинные, золотой фонд русской культуры… Андестэнд?

– Я, я… – вяло отбивался недоверчивый Лутц.

– Вот, смотри, бундес чертов… Лук эт ми, герр Лутц. – Анджей взял в руки тусклое, припорошенное временем и не очень выразительное пасхальное яйцо. И тут произошла удивительная вещь: в его ладони оно преобразилось, заиграло яркими красками, в самой его сердцевине возник теплый и ровный свет.

Несколько секунд я не могла оторвать взгляда от этого удивительного зрелища. Но еще большие метаморфозы происходили с немцем: лицо его пошло красными пятнами, выдававшими крайнюю степень волнения. Он протянул было руку к волшебному маленькому предмету, но яйцо моментально исчезло в ладони Братны.

– Так как? Берете? – тоном змея-искусителя спросил режиссер.

– Я, я! – Немец еще больше покраснел, на какую-то долю секунды мне показалось, что его хватит апоплексический удар. – Хау мач?

Братны раскрыл ладонь – яйца там больше не было: стандартный ход иллюзиониста на летнем отдыхе в райцентре средней полосы, но как эффектно! Я даже сглотнула слюну от удовольствия и с трудом удержалась, чтобы не зааплодировать. Растопырив пальцы, Братны старательно указал немцу на пятерню:

– Пять штук за каждое. Файв саузенд фо ич. Почти даром. Андестэнд?

– Я, я, – все повторял немец и не мог остановиться.

Братны вытащил сложенный вчетверо листок и ткнул его немцу:

– Заодно и соглашение о сотрудничестве подпишем.

Парализованный манипуляциями режиссера, герр Лутц послушно достал из нагрудного кармана роскошный «Паркер», черкнул что-то на листке и водрузил ручку на место. Режиссер проводил «Паркер» задумчивым взглядом профессионального карманника и похлопал немца по плечу.

– Вот и отлично, герр Лутц, вери гуд. Все формальности потом, а сейчас извините… Эскьюз ми. Работа. О наших расписных баранах поговорим сегодня вечером. Тудей ин ивнинг. О’кей?

– Я, я…

– Я провожу вас.

Когда они, все так же похлопывая друг друга по плечам и выказывая чрезмерное расположение друг другу, прошли мимо меня, я уже знала, что «Паркера» в нагрудном кармане немца не окажется. Ушлый режиссер обязательно сопрет его. С самым невинным выражением лица. Точно с таким же выражением, точно с таким же изяществом в движениях я в свое время обносила дорогие бутики – только из хулиганских побуждений. Братны тоже был хулиганистым парнишкой, это я поняла сразу, вот только масштаб его шалостей потрясал воображение. Если он снимает кино так же, как крадет вещи, если все, к чему он прикасается, так же вспыхивает внутренним светом (а я сама видела это) – кинематограф заполучил действительно потрясающую личность.

Прости меня, Иван…

Я вернулась к старухам, к своему «Шекспиру», оставленному на стуле. Теперь я кое-что знала о Братны, и сведения эти не были почерпнуты из солидных академических изданий. А спустя некоторое время в зоне видимости появился и он сам: теперь уже в сопровождении маленького лысого человека в сатиновых конторских нарукавниках. И тотчас же весь павильон пришел в движение, жизнь с бешеной скоростью завертелась вокруг Братны, он втягивал в свою орбиту все новых и новых людей. Даже старухи занервничали и вытянули жилистые шеи в сторону пришедшего режиссера.