В 1915 году Ясинскому было шестьдесят пять лет, примерно таковым являлось и его окружение. «Старики» вспоминали былое. Рассказы их о Тургеневе, Гончарове, Салтыкове-Щедрине, Гаршине, Софье Перовской и Кибальчиче в ярких картинах воспроизводили историю последнего полувека, были занимательны и поучительны. Конечно, говорили о войне, о правительственных перемещениях, воровстве в армии и разложении самодержавия.

На таких собраниях Есенин читал стихотворения, в которых больше чувствовался «крестьянский дух». Их встречали с одобрением, обсуждали и разбирали. Ясинский, ссылаясь на классиков, советовал Сергею Александровичу соблюдать правила русской грамматики, не злоупотреблять словами, которые непонятны читателям, не отсекать слоги в словах и в падежных окончаниях. Словом, поэт не без пользы проводил время среди «стариков» Лесного.

Есенина приглашали в самые разные семьи. «Помню, – писал В. С. Чернявский, – случилось мне быть спутником Сергея в очень аристократическом доме, где всё было тихо и строго. Его позвали прочесть стихи старому, очень почтенному академику, знатоку литературы и мемуаристу[15]. В чопорной столовой хозяйка дома тихонько выражала удивление, что он такой „чистенький и воспитанный“, несмотря на простую ситцевую рубашку, что он как следует держит ложку и вилку и без всякой мещанской конфузливости отвечает на вопросы».

Нет, Есенин всё-таки робел перед сановным академиком и, когда тот обращался к нему, норовил встать. Чернявский тихонько дёргал за рубашку, чтобы он сидел. Старик снисходительно слушал чтение стихов, одобрял их, но не без замечаний:

– Милый друг, а Пушкина вы читали? Ну так вот, подумайте сами, мог ли сказать Пушкин, что рука его крестится «на извёстку колоколен»?

Последовало длинное поучение о грамматике и чистоте русского языка. Покрасневший Есенин стоял вытянувшись в струнку.

«Старики» с самыми добрыми намерениями наставляли молодого поэта. Тот же И. И. Ясинский советовал:

– Пишите просто, к этому вы всё равно придёте, милочка. Читайте больше Пушкина, читайте и перечитывайте Пушкина по два часа ежедневно.

– Что мне Пушкин! – взорвался Есенин. – Я буду больше Пушкина!

Это «скромное» заявление было сделано на заседании общества поэтов имени Константина Случевского. Ошарашенные такой амбициозностью двадцатилетнего поэта, члены общества молчали.

Замечательный лирик был крайне самолюбив и с трудом сдерживал барственно-покровительственное отношение сильных мира сего. Характерен в этом плане случай у графини Клейнмихель, представительницы одного из крайних монархических течений. В один из «четвергов» графини в шикарном особняке на Сергиевской собралось общество, близкое к придворным кругам. «За парадным ужином, – рассказывает современник, – под гул разговоров, звон посуды и лязг ножей, Есенин читал свои стихи и чувствовал себя в положении ярмарочного фигляра, которого едва удостаивают высокомерным любопытством. Он сдерживал закипавшую в нём злость и проклинал себя за то, что согласился сопутствовать Клюеву. Когда они собрались уходить и надевали в передней свои тулупы, важный старик дворецкий с густыми бакенбардами вынес им на серебряном подносе двадцать пять рублей.

– Это что? – спросил Есенин, внезапно багровея.

– По приказанию её сиятельства, вам на дорожку-с!

– Поблагодарите графиню за хлеб-соль, а деньги возьмите себе! На нюхательный табак!

И ушёл, хлопнув дверью».