– Уж пожалуйста, Яков, оставь его для меня и… для России, – попросил Мандельштам, терпеливо слушая пьяное изгаляние террориста.
– Не веришь?! – зло ухмыльнулся Блюмкин. Мотнувшись к письменному столу, он достал пачку незаполненных бланков на расстрел. – Вот. Смотри! – Глядя на присутствующих, поочередно стал заполнять. – Ганин! – быстро заполнил бланк, подписал. – Пожалуйста! Дальше… Кусиков! – также заполнил и подписал. – Да, число надо! Какое нынче? Так… Милости просим! Вот! А теперь этого… как его? – ткнул он пальцем в Наседкина. – Забыл… поэт сраный!.. Да! Наседкин, кажется. А хочешь, тебя, Ося? А? Я могу… Для революции никого не пощажу!
Мандельштам мгновенно схватил со стола заполненные бланки и разорвал их в клочки.
– Оставь эти дурацкие штучки, Яков! Отдай сейчас же эти смертоносные бумажки, – сдавленно шипел Осип, вырывая у Блюмкина чистые бланки. – А то расскажу сейчас всем.
– Ося! – Блюмкин схватил за галстук Мандельштама и притянул его вплотную к себе. – Ося! Если ты хоть слово об этом пикнешь, я тебе буду мстить… Запомни! А мстить я умею! И ваш Луначарский не поможет! Все! Баста! – Подошел к столу, налил себе, выпил и, покачиваясь, стал слушать.
Мариенгоф, довольный, что слушателей у него прибавилось, читал, стараясь перекричать гитару и пение Кусикова:
Блюмкин зааплодировал, и все подхватили.
– Неплохо, Марьин-граф! Французские революционеры тащили мятежных аристократов на фонари – вешали врагов народа тысячами! Русская революция ставит врагов к стенке и расстреливает их. Завтра мы заставим тысячи их жен одеться в траур! Через трупы – к победе! Тихо! – Взгляд его блеснул безумием. – Вот из моего… последнего… называется «Улыбка ЧК», – объявил он, обращаясь к одному Мандельштаму.
– Браво! Браво. Яков Григорьевич! – первым громко зааплодировал Мариенгоф. – Вот это поэзия! Шедевр!
Все нерешительно поддержали, а жена Блюмкина, Нора, красивая брюнетка, сидевшая во главе стола, глядя на весь этот шабаш, закрыла лицо руками.
– Яков Григорьевич! – льстиво продолжал Мариенгоф. – Мы с Сандро недавно были в Музее революции, так, знаете… там вам и убийству Мирбаха посвящена целая стена.
– Неужели? Очень приятно, а что там на стене? – самодовольно спросил Блюмкин.
Мариенгоф, хитро подмигнув Кусикову, продолжал:
– Да всякие газетные вырезки, фотографии, документы, цитаты… Цитаты! Правда, Сандро?
Кусиков понял, что Мариенгоф разыгрывает Блюмкина, и с готовностью поддержал:
– Да, цитаты! Я даже помню, что поверху через всю стену цитата из Ленина, я ее помню наизусть. Прочесть, Яков Григорьевич?
– Если помнишь, давай! – согласился Блюмкин, не ожидая подвоха.
Кусиков встал и, как вождь с трибуны, прокричал:
– Нам не нужны истерические выходки мелкобуржуазных дегенератов, нам нужна мощная поступь железных башмаков пролетариата.
Все засмеялись. Блюмкин, по-прежнему не понимая, что его разыграли, огорчился.
– Надо будет сходить проверить. Я жизнью тогда рисковал… а они меня так… сволочи!!
Есенин решительно распахнул дверь и вошел в номер, широко улыбаясь.
– Привет честной компании! Мало вас? Не надо ли нас?
Приход Есенина с девушками оказался как нельзя кстати, ибо розыгрыш, который учинил над Блюмкиным Мариенгоф, в отместку за Марьин-графа, по-видимому, сильно озлил Якова Григорьевича.