– Авнас, значит, хотите? – сквозь смех спросила Мальва. – И сколько?

– Меньше чем за сто дукатов охотники не возмутся, – почесав голову, неуверенно сказал Капец, – и то уговаривать надо.

Эта реплика вызвала у волшебницы ещё один продолжительный взрыв смеха, который закончился почти что всхлипываниями.

– Парни, – вытирая слёзы рукавом, сказала нимфа, – ну вы жжёте! Всегда так?

Фуня, грустно глядя на неё, со вздохом уточнил:

– Значит, денег не будет?

Мальва щёлкнула пальцами, и входная дверь открылась сама собой. Намёк был ясен, и гаврики, подталкивая друг друга, потянулись на выход. Связываться с квалифицированной колдуньей они не хотели ни при каких обстоятельствах. Исход мог быть и похуже табуреток Гвидония.

Уже выходя, Фуня (а он шёл последним) повернулся и громко, почти с отчаяньем бросил:

– А яйца Гвидоний собирается переправить на Стразу Вот! Эх, зря вы так с нами! Мы – кадры ценные.

Откуда уж он взял эту информацию, узнать не представляется возможным. Прозрение, не иначе. Да только и оно не помогло. Лишь только гаврики переступили порог, дверь со смачным звуком захлопнулась чуть было не прищемив им одно место.

– Ну и что теперь? – повернувшись к товарищам, печально поинтересовался Капец.

Фуня заворожённо смотрел на закрывшуюся дверь, словно не верил, что такое могло случиться. Он, в общем-то, уже свыкся с планом и почти что почувствовал звон монет в своём кошельке. Это ощущение ему нравилось очень, и, встретившись с суровой реальностью, в которой для него ничего не звенело, он натурально отморозился.

– Щас, подожди, – прошептал он, гипнотизируя дверь.

Капец с Феней сочувственно переглянулись. У Фени даже рука потянулась повертеть у виска. Но в этот самый момент дверь открылась, на пороге выросла Мальва и, приветливо глядя на гавриков, сказала:

– Ма-а-альчики, мы, кажется, не договорили. Зайдёте?

Пламя гудело страшно. Его языки лизали копытца Солипатроса, и запахло палёным.

«А скоро запахнет и жареным», – пронеслось в мозгу фавна.

– Бабушка, вы чего! – заверещал он, наконец осознав всю реальность происходящего. – Не на-а-адо! Пожалуйста!

– Эх, милок, проснулся, – откуда-то донёсся голос старухи. – Это зря. Спал бы себе дальше, всё ж полегче тебе было бы.

– Мяу, – согласился кто-то в сторонке.

– Да ты не дрейфь, милок, – продолжила добрая бабушка, – это недолго. Щас ещё полешек подброшу.

Меж тем пламя загудело ещё сильнее, и Солипатрос явственно почувствовал, как его хвостик свернулся и затрясся от страха перед неминуемой участью. Доска с его телом втягивалась в печь, как в утробу.

– Я из Армира! Я самого Гвидония знаю! – решил сменить тактику Солипатрос. – Убийства запрещены на Хрустальных берегах! Вы б-б-будете наказаны! Я пожалуюсь! А-а-а, больно! А-а-а!

– А здесь тебе не Хрустальные берега, мягонький, – раздался чей-то грубый скрипучий голос. – Здесь тебе самая что ни на есть жесть.

Над Солипатросом (той его частью, которая ещё оставалось вне печи) навис невесть откуда взявшийся страшный худой старичище с железной короной на голове.

– И таких, как ты, сладенький, здесь дают на завтрак.

– Дедушка, а вы кто? – севшим голосом спросил обалдевший фавн.

У него от испуга, по-видимому, начала теряться чувствительность. И он даже чуть забыл о пламени.

– Коли не знаешь, так и ни к чему тебе знать. Щас-то уж чего? – хмыкнул тощий. – Давай, родимая, принимай, – кивнул он печке.

Солипатрос понял, что это конец. До него дошло, что он не во сне, что он доживает последние минуты, что он, такой распрекрасный и возвышенный, скоро станет просто куском горелого мяса. Прощайте, вино, картишки, девочки. Вспомнилась некстати и жёнушка. Её любимая фраза: «Говорю тебе, Соля: ты плохо кончишь».