По возрасту он на новобранца не тянул, но по закону мужчин призывали вплоть до двадцати восьми, а случаи в жизни бывали разные. Пытать беднягу дальше не стали, накормили и напоили.

Слава казался очень открытым, много рассказывал о себе. Статус беглеца вроде как вызывал особое доверие, располагая к откровенности, и очень скоро в плацкарте, где его приютили, собралась большая компания. Разговоры «обо всем» постепенно свернули к поездке, из которой они возвращались, и неизбежно привели к рассказу о встрече со штатниками. Слава ненавязчиво, но очень подробно, как потом оказалось, расспрашивал о впечатлениях от встречи. Ребята незаметно для себя пустились в рассуждения об идеологии, имперском строе, запрещенной литературе и даже конкретно об отношении к Конторе. Потом никто не мог вспомнить, как так вышло. Надо заметить, что высказывания получились более чем лояльные, хотя ребята и не подозревали, что их могут «писать». Подвыпивший Эрик даже заявил, что хотел бы в Конторе служить, если позовут. Они были поколением, уже не очень верящим в навязываемые Империей идеалы, но в силу инертности и конформизма еще не протестующим. До центрального вокзала Слава не доехал – выскочил в пригороде, сославшись на причину, которую никто не запомнил. Про него забыли бы совсем, если бы Эрик не встретил его через несколько месяцев. Он только поступил в институт и в сентябре был отправлен на сбор урожая. Жить их определили то ли в пионерском, то ли спортивном лагере. В первый же день Эрик наткнулся на Славу, прогуливающегося по территории и присматривающегося к группкам отдыхающих после работы студентов. Он опять был в спортивном костюме – возможно, в том же самом.

– Привет! Ты что, отслужил уже? – Эрик приветливо улыбнулся.

Недоумение на лице Славы сменилось замешательством. Затем, взгляд его стал ледяным.

– Ты не обознался случаем?

Вряд ли он запомнил Эрика в вечернем сумраке плацкартного вагона. Да и эпизодов подобного внедрения за это время у Славы могло случиться предостаточно.

Но Эрик ошибиться не мог. Притягательный образ разговорчивого самовольщика врезался в память довольно отчетливо. Тем не менее настаивать он не стал. Хмыкнул и пошел дальше. Вечер в компании однокурсников, а главное, однокурсниц обещал много интересного, и Эрику было не до случайных знакомых. Только спустя какое-то время до него дошло, что делал среди студентов Слава – или как там на самом деле звали этого специалиста по работе с молодежью.

После окончания школы Эрик поступил в университет на факультет журналистики. Он с детства увлекался литературой, много читал, даже пробовал писать в газету. После языковой спецшколы логичнее был бы инфак, но к языкам Эрик особого пристрастия не питал. Хотя греческий он знал неплохо – бабушка со стороны отца плохо говорила по-русски и, пока она жила с ними, дома много говорили на греческом. Когда Эрик пошел в школу, она уехала жить к дочери в Ялту. Та в свое время вышла замуж за крымского грека и давно звала ее к себе, но надо было присматривать за маленьким Эриком, вот бабушка и тянула с переездом. И все же вернуться в места, где прошли ее детство и юность, ей очень хотелось. Читал на греческом Эрик, конечно, с трудом, а писать практически не умел, но довольно бойкий разговорный сохранился. Вкупе с неплохим английским он мог считать себя полиглотом.

После инфака единственным вариантом было преподавание в школе, так как высококвалифицированные переводчики в их провинциальном Городе в советское время особо не требовались, а научные перспективы в этой области были более чем туманны. В школу Эрик точно не хотел. Вообще, он не очень понимал, кем хотел быть, но какое-то высшее образование получать было нужно, а работу журналиста он представлял себе в довольно романтичном свете – так и появился в его жизни факультет журналистики.