Толик понял, что всё совсем не так, как он придумал себе в утешение, что всё это очень даже сомнительно: его философизмы про некие программы добра и зла… нет же, это всего лишь жалкие попытки оправдать свою назревающую, набухающую гадкой силой подлость. И, наверное, предательство.

Нет, всё надо сделать иначе. Он затушил сигарету о запылённые зубья циркулярной пилы, взял коробку с золотыми монетами.

– Фея… Фея… – потормошил он её за плечо. – Феечка… Дашенька… Пора, красавица, проснись, открой сомкнуты негой взоры … – От волнения он неожиданно вспомнил эти строчки Пушкина. – Сейчас кофе тебе принесу… вино было вчера крепким… на-ка глотни… я тебе сюрприз приготовил… ты такого в жизни не видела! Смотри, что у нас есть!

Фея рассеянно и растерянно улыбалась, неловко и тяжело приподнималась в постели, тёрла глаза. Он подложил ей подушку под спину. Длинноносая толстушка непонимающе смотрела на чашку кофе. Она не могла понять, почему гремит объёмистая жестяная коробка, которую Толик, улыбаясь, потряхивает, держа обеими руками возле уха, словно ребёнок, играющий со сверчком, спрятанном в спичечном коробке.

– Толь, ты это… мне это… короче, никто никогда кофе в постель не подавал… Вообще в жизни. Только в кино видела из жизни богатых… Спасибочки… Во дела-то… Ну Толян, ну приехал одноклассник… Во какие люди есть… – Она смущённо болтала ерунду, не могла остановиться, нервничала, вытягивала шею и губы и прихлёбывала кофе, дуя на него как на чай в блюдечке. – Это чё? Это откуда?.. – Она, наконец, окончательно проснулась и остолбенела. – То-оль? Откуда?

Явившаяся из далёкого прошлого открытая жестяная коробка, стоявшая теперь на стуле у изголовья кровати, словно кипела золотыми монетами, которые, перемешавшись, сгрудились кверху, и, казалось, вот-вот готовы были перелиться через край.

«Сокровище… Со-кровище… Не только „кров“, но также и „кровь“, „кровище“ затаились в этом слове. Есть ли кровь на этом кладе?», – промелькнуло в голове у Толика.

– Откуда, спрашиваешь? Да от канадского верблюда! – смеясь, ответил он. – Сюр-приз! Не мог всё рассказать тебе по телефону… Бери себе половину. Твоя доля. Делай, что хочешь. – Он подвинул коробку в её сторону. Толик смотрел на конопатую, растрёпанную и заспанную Фею, и внезапно острая жалость к этой неустроенной и несчастной женщине, смешанная с неожиданной к ней нежностью, как к ребёнку, которого кто-то обидел, охватила его, и что-то тяжёлое и нехорошее перестало теснить его душу. Он глубоко и облегчённо вздохнул. Потом улыбнулся сидящей на постели ошарашенной простушке с лицом, похмельным от вчерашнего вина со снотворным.

– Ты пей кофе-то… Остывает, Фея. Даша, очнись! – Толик нежно погладил её по плечу, и она судорожно схватила его ладонь и не отпускала, он не возражал. Испуганно взглянула на стоявшую на столе, присыпанную штукатурной пылью, циркулярку. – Фефёлкина, соседушка милая, всё по-настоящему! – уговаривал её, как маленькую, Толик. – Это уже не сон. Сегодня на нашей улице праздник, Фея. И даже в нашем дворе! Вот так-то… А чего слёзки потекли по нашим конопушкам?..

День первый.

У меня нет другого выхода. Собственно говоря, он есть – ногами вперёд. Но это подождёт. А сейчас надо соглашаться. Соглашаться на рискованный эксперимент, которого я, чего скрывать, побаиваюсь… да не побаиваюсь, а боюсь. А дневник этот веду втайне от врачей, так как дал подписку о неразглашении. Пять минут назад и начал его вести – в небольшом, но толстом блокноте, подаренном мне кем-то на заводе на Новый год, кажется. Пишу в купе поезда. Скоро подъезжаем.