– Что, в люди захотелось? Пострадать вместе с народом? Старо это – жертвовать собой и было уже, было. И зря было. Санитарки нам нужны, но не такие, как вы, истерички, а тупые безмозглые бабы.

– Надин, ты что? Не слушай его, он студент-практикант, врач вовсе.

– …чтобы меньше было нервов и дамской чувствительности, – продолжал ерничать субъект в халате.

– Почему вы хамите? – растерялась Навратилова.

– Подымите плевок рукой, и я вас оформлю. Ну? Клянусь – оформлю. Ну что же вы? – он насмешливо показал подбородком на беловатый с зубной кровью плевок рядом с урной на грязном кафельном полу.

Надю чуть не вырвало, она резко закрыла ладонью рот.

– Она у нас с приветом, – подло вмешалась Зинаида: боялась ссориться с белым халатом.

– Ха-ха-ха, – довольно рассмеялся тот и пошел, подлец, дальше, бросив через плечо: – Освободите помещение.

Но больше всего Надин поразило рефлекторное Зинкино предательство – она сдалась.

Окоченело трясясь в трамвае, Навратилова безжалостно подводила черту под своей жизнью: я брезглива, это ужасно, ужасно, ужасно. Она вдруг решила, что это самая настоящая пропасть между ней и другими людьми, что она – чистюля, дамочка с нервами – обречена на вечное одиночество в чистенькой скорлупке. Сняв перчатку, она, как бы наказывая руку, скоблила ногтями ледяной иней с вагонного окна. Сквозь содранные полоски виднелась бесконечная тусклая череда блочных домов паскудного Бескудникова под низким брюхастым саврасовским небом. Грязный снег таял на горячей ладошке, пальцы становились черными от копоти. «Рука в ржавых пятнах… Где-то это уже случалось?» – думала она. Трамвай ехал по Силикатной улице под косо летящим снегом.

Что ж, ее жизнь тоже летит в огонь, как снег на светофор. Летит, но даже не тает. А впереди ждут мерзкие гулкие звуки общаги: хлопанье дверей в туалетах, вечные шаги в коридоре, громыхание сковородок на кухне и еще едкий чад старого утюга из общей гладильной комнаты. Жизнь с рыбьей головой в кошачьем рту.

Весь конец потопного лета, злясь на себя, Ева ждала возвращения Филиппа. Старуха Пруссакова приехала с курорта в самом конце июля. Ева отметила про себя: старость не загорает. Пруссакова вернулась все с тем же зимним лицом, на котором все так же льдисто светили водянистые глазищи. Старость еще и не оттаивает на солнце. На окнах было приказано опустить жалюзи, зажечь тусклые груши напольных ламп, раскатать персидский ковер. Квартира погрузилась в драгоценный полумрак марочного коньяка «Antique» двадцатилетней выдержки, резко сверкнули в глаза погасшие было в потоках солнца хрустальные грани посуды за стеклом антикварных буфетов, ожили золотые зигзаги на китайских шторах, затеплились блеском кованые медные розы на рамах венецианских зеркал. «Я состарюсь, состарюсь с ней!» – опять отчаянно думала Ева, неся на лаковом подносе цвета черного льда чашку для подогретого молока. Вечером раскладывался пасьянс «Солитер», и, прижимая плечом к уху телефонную трубку, Калерия Петровна распорядилась и Евиной судьбою: вуз придется отложить на будущий год, а пока поступить на рабфак – фиктивно, а окончание рабфака с отличием она гарантирует, как и – соответственно – поступление в вуз. Быть в домработницах еще год, конечно, несладко, но Ева умная девочка и, наверное, уже сообразила, что в таком доме слов на ветер не бросают. Она, если Ева захочет, может дать ей такие рекомендации, что почище всякого приданого. Но… тут старуха подняла восковой палец.

– Это надо заслужить.

Ева враждебно молчала.

– Ты, милочка, я вижу, словно и недовольна?