Хемингуэя часто спрашивали об автобиографической стороне его книг. Это вопрос, который критики и читатели очень любили и любят задавать. Но не надо забывать, что со времен Артюра Рембо «я – это другой», и что герой и писатель – это два разных человека. В предисловии к «Человеку на войне» Хемингуэй пишет, что «степень верности истине должна быть настолько высокой, что то, что [автор] изобрел на базе того, что он знает, должно формировать более правдивую историю, чем точные факты». Это удалось сделать в романе «Прощай, оружие», ибо многие критики не могли поверить, что Хемингуэй не участвовал в отступлении от Капоретто, о котором рассказывает книга. Тем не менее мы должны признать, что Хемингуэй-автор все-таки предпочитает оставаться в тени своего героя. Как и тот, Эрнест был санитаром на итальянском фронте; как и он, влюбился в медсестру в миланском госпитале. Но Фредерик – не Эрнест, и сражение при Пьяве – не отступление от Капоретто, и Агнес – не Кэтрин Баркли. «Прощай, оружие» станет для Эрнеста возможностью сублимировать эту несчастную любовь, и смерть Кэтрин в швейцарском госпитале, без сомнения, является символом его разрыва с Агнес фон Куровски.

Такое вот жонглирование реальными фактами и вымыслом Хемингуэй более или менее формализовал в своей теории invent truly, «правдивой лжи», что является просто способом завуалирования реальности вымыслом. «Большая ложь более вероятна, чем правда, – напишет он позднее. – Если бы фантасты не писали, они бы, возможно, стали очень искусными лжецами». С этой точки зрения, правду у Хемингуэя, возможно, лучше искать в его романах, чем в различных заявлениях, сделанных для прессы. В одном интервью, которое он дал в Оук-Парке по возвращении в США, Эрнест преувеличил свои подвиги и даже претендовал на то, что он сражался на стороне итальянских партизан и что у него удалили из тела без анестезии двадцать восемь пуль. Ранение, полученное Фредериком при поглощении спагетти, не может быть славным, но оно, конечно же, более правдиво, чем история, рассказанная Эрнестом о своем ранении.

Эта история в любом случае показывает абсурдность и нелепость войны. «Все герои мертвы», – скажет Хемингуэй, и в войне, конечно же, нет ничего романтического или даже героического. Это лишь бессмысленная бойня, и каждый должен перенести это по возможности с гордостью. «Прощай, оружие» – это одновременно и попытка излечиться от ран, полученных в Италии, и переосмысление и новая конкретизация понятий, которые, столкнувшись с суровой реальностью, потеряли большую часть своего первоначального смысла. Его Фредерик говорит, что его «всегда приводят в смущение слова «священный», «славный», «жертва» и выражение «напрасно» […] Ничего священного я не видел, и то, что считалось славным, не заслуживало славы, и жертвы очень напоминали чикагские бойни, только мясо здесь просто зарывали в землю. Было много таких слов, которые уже противно было слушать, и в конце концов только названия мест сохранили достоинство […] Абстрактные слова, такие, как «слава», «подвиг», «доблесть» или «святыня», были непристойны рядом с конкретными названиями деревень, номерами дорог, названиями рек, номерами полков и датами».

К «абстрактным словам» Хемингуэй относится так же подозрительно, как и к великим чувствам. В романе «Прощай, оружие» нет ни малейшего желания прославлять войну, которой Эрнест не хотел бы сказать ничего, кроме как попрощаться. И любовь в нем самом умерла: Хемингуэй – мужчина без женщины. Эти раны отметят для Эрнеста конец невинности и начало длительного посвящения. После расставания с Агнес Хемингуэй написал, что «столкновение идеалов, которые мы имеем в пьесах, никогда не было приятной музыкой для ушей». Но после испытания огнем, по словам Роже Асселино, «очищенный идеал светится новым блеском», а жизнь обретает смысл.