– Не хочу погибать! Помирай сам, – словно огнем охваченный, кричал Дударек, злобно оскалив зубы.

– Э-вон куда метнул. Ну…

Ермак кулаком саданул горлопана в грудь. Тот, корчась, попятился назад и пал на землю. Завопил:

– Братцы, что это?..

Никто не шевельнулся, не сказал слова в защиту Дударька.

– Гляди, другой раз не верещи! Удумаешь мутить, пеняй на себя. Губить войско не дам. – Ермак возвысил голос: – Браты, идет зима, отступать нам негоже. Еще шаг, и мы на волоке, а там Сибирь. Чую, на верном пути стоим. Вон мысок, за ним падает ручьишко Кокуй. Тут и поставим город. Что скажете, браты?

– Любо, батько! Переждем тут до весны!

Иван Кольцо скинул шапку, тряхнул кудрями:

– Верим, батька, как сказал. И я чую – верная тут дорога! На случай пошлем дозор. Пусть Хантазей ведет до Тагил-реки.

– Пусть ведет! А городок тут ставить! – заорали сотни глоток.

– Ставить тут! – подхватили другие.

Стало смеркаться. Дударек подошел к огнищу, у которого сидел Хантазей:

– Прости, погорячился малость, – виновато сказал он вогуличу.

Проводник встрепенулся, незлобиво посмотрел на казака доверчивыми глазами и ответил:

– Мал-мало забыл. Холосо жить будем. Тут кругом наши, рыба будет, зверь есть. Ух, сибко жить будем…

Он улыбнулся казаку и протянул к огню руки.

Дозор, высланный на переволоку, подтвердил слова Хантазея: Тагилка-река близка. При устье Кокуя-речки казаки вырыли рвы, насыпали валы и срубили избы. Городище обнесли тыном. Разгрузили струги, добро заботливо положили в амбарушки, а ладьи вытащили на берег и поставили на катки.

По-хозяйски расположились на зимовку в Кокуй-городке. Ветер намел глубокие сугробы, и все замерло. Земля лежала дикая, лесная и безлюдная, но Хантазей уверял:

– Есть тут охотники и рыбаки, но хоронятся в чаще, боятся!

Ермак заявил:

– Зря боятся: никто не тронет, а кто обидит, тому не сдобровать.

Вогул тяжело вздохнул:

– Ох, батырь, не скоро верить будут…

Солнце в полдень висело вровень с сугробом, не грело, и рано угасала вечерняя заря, а ночи тянулись долгие. Тишина глубокая лежала над миром. Нарушал ее вой пурги, а днем – карканье голодных ворон. В трещинах приречных скал замерзла вода и гулко рвала камни. Раскатистый гул шел по реке, откликался эхом в лесах, но не разбудил медведей в берлогах. В полночь играли цветистые всполохи, и донцам казалось это дивным и устрашающим. В первый раз Ильин прибежал и завопил:

– Казачество, светопреставление начинается. Сейчас ангелы слетят!

Ермак захохотал:

– Эх ты, башка! Ну, коли слетят, тебя архангелом поп поставит над ними.

– Рылом не вышел, – пробасил Савва. – Сей хват их в первом царевом кабаке споит.

– Нам ангелы не ко времени, – сказал Гроза. – Нам баб сюда, казаки по женкам стосковались. Все помыслы их о бабах. И словеса, и сны полны бабами, ангелы же бесплотны!

– Свят, свят! – истово закрестился Савва. – Что за блудодей! Что за богохульник! Сейчас пост сплошной, а заговорил о скоромном. Эхх! – У Саввы в глазах блеснули шальные искорки.

– Ни крестом, ни перстом прельстительных мыслей не прогонишь, поп! Ох, милые! – вздохнул Иван Кольцо и взглянул на атамана. Крепкий, жилистый, тот держался спокойно.

– На лед казакам выбегать – бороться, играть, гонять кубари! – властно сказал Ермак.

Утром он обошел избы, землянки и выгнал всех на Серебрянку, а сам с высокого берега следил за игрищем. Трое казаков с ременными бичами бегали по льду и хлестко стегали кубари[2], отчего они бешено вертелись. Охваченные азартом, сбившиеся в большой круг, казаки подзадоривали игроков:

– Ихх, хлеще бей, провора! Ишь, загудел!..

Лед звенел под быстро вращающимся кубарем. Казаки неутомимо бегали по реке. Тот, чей кубарь валился набок, под улюлюканье и гогот ватаги выходил из игры.