К счастью или сожалению, смерть ко мне немилостива, и потому я с трудом встаю. Вонючая вода стекает с моей одежды, следует за мной позорным шлейфом до подсобки, где меня в прошлом году заперли в полной темноте. Но ее мрак больше не пугает – он изучен вдоль и поперек. Я нахожу швабру и принимаюсь вытирать пол, чтобы скрыть следы надругательства, пока никто не заметил. Уничтожаю улики преступления, жертвой которого стала.

И все, чтобы выжить. Выжить и однажды отплатить обидчикам той же монетой.

Сырая и всклокоченная, я спускаюсь, пошатываясь, по лестнице, так и не дойдя до своей комнаты. Дебюсси отзвучал, и если изначально руководство Уэст-Ривера надеялось, что медитативное звучание Clair de Lune выработает у учеников рефлекс и поспособствует быстрейшему отходу ко сну, то у меня теперь, вопреки задумке, с первыми нотами будут приходить кошмары, а под ребрами будет растекаться знакомая боль. Комендантша проходится по коридору, проверяя, всё ли в порядке, а я прячусь в подсобке, чтобы не попасться ей на глаза и не получить выговор.

Вернуться в комнату я попросту не нахожу сил. Уверена, Ханна лежит в обнимку с ноутбуком и очередной серией «Доктора Кто», которого пересматривает раз в четыре месяца. Предстать перед ней в таком виде я не могу. Что я ей скажу? Что она предпримет, узнав, как далеко все зашло? Мне не хочется обременять себя еще бо́льшими проблемами, и потому я стыдливо прячусь в темноте засыпающей академии.

Ноги сами несут меня к крылу, где располагается мужское общежитие. Здесь я выныриваю из окошка прямиком на крышу, чтобы миновать коменданта, и спускаюсь по пожарной лестнице ровно на один этаж. Этот ход я обнаружила, когда… в общем, пару лет назад, и активно его использовала, но и подумать не смела, что он пригодится мне еще хоть раз.

Пробираясь в восточное крыло, я мерзну, ведь голова так и не успела высохнуть, но, на счастье, окошко второго этажа до сих пор не заперто – видать, кто‑то по сей день практикует обходную дорогу к постелям своих возлюбленных и знает, что этот угол находится вне зоны вездесущего ока камеры. Тихонько опускаю ставни и чуть ли не на цыпочках прохожу вдоль ряда комнат с табличками.

Пули, Чэтэм, Филлипс… От последней по коже пробегает морозец. Я спешно прохожу мимо и наконец добираюсь до Абрамсона. Сама не понимаю, почему вдруг подумала о нем, ведь несколько часов назад я обвинила его в мерзком поступке, которого он, по всей вероятности, не совершал.

Набравшись смелости, стучу в дверь. Я помню, что Рори живет один: его сосед съехал еще до летних каникул, перевелся в какую‑то французскую школу.

Рори распахивает дверь, и я готовлюсь к тому, что он ее тут же без разговоров закроет, на что, к слову, имеет полное право. Я вела себя как стерва, а теперь заявилась к нему, мокрая, растрепанная и замерзшая, с потеками от слез и туши, чтобы каяться и просить защиты. Жалкое зрелище.

Вопреки моим умозаключениям, Абрамсон не захлопывает дверь, не гонит меня прочь. Он с ужасом смотрит на то, что со мною сделалось, и только беззвучно хватает ртом воздух, как рыба.

– Можно войти?

Рори воровато озирается, удостоверяясь, что никто нас не видит, и только тогда запускает меня в комнату. На самом деле я невольно могу его подставить: мальчикам воспрещается водить девочек в свое общежитие, равно как и наоборот. Если нас застукают, то простым выговором Рори уже не отделается, – за такой проступок вполне могут и отчислить. Уэст-Ривер – академия крайне консервативная и гордится сводом своих драконовских правил, среди которых значится, судя по всему, и воздержание. Однако студенты не евнухи, да и пубертат к подросткам крайне безжалостен, потому учащиеся то и дело прошмыгивают в чужие комнаты в поисках удовольствий или запрещенных веществ.