Мария чуть отстранилась и быстро огляделась по сторонам.

– Ты как сюда дошел? – тихо спросила она.

– Вместе с армией.

Между ее бровей легли недовольные складки. Лертэно это понравилось. Оказывается, о нем беспокоятся. Мария снова огляделась и так же тихо, почти шепотом, сказала:

– Значит, воюешь… Почему тебя не оставили в Тельсфоре или у кого-нибудь в Кальярде?

Желая казаться взрослее, он спокойно и гордо, чуть выпятив грудь, произнес:

– Я солдат… Мне уже пятнадцать – самое время воевать.

Заметив недоумение и снисходительную усмешку в ее глазах, Лертэно вдруг почувствовал тоску и обиду от несправедливости происходящего.

– У нас не было другого выхода, – жалобно проговорил он. – Тельсфора больше нет. Нам надо было как-то жить.

– Все живы? – в голосе матери не было ни тревоги, ни печали. Она, наверное, понимала, каков будет ответ.

– Уже нет. Близнецы не дошли до Артехея. Нас трое осталось. Но мы сильные. Ты не плачь только. Война – это наше дело, мужское. И не думай, со мной ничего не случится, мне еще нужно дойти до Сьера. А потом я опять приду к тебе, и у меня будет много таких мешочков… Ты будешь мною гордиться!

Она и не собиралась плакать. Он показался ей очень взрослым, таким, каким она представляла его в своих мечтах, редко думая о нем, как о ребенке. Что сказать? Утешить? К чему? Мария просто прижала сына к груди. Но все-таки вот оно – материнское сердце! Не выдержала, заплакала и никак не могла остановиться. А он сразу, почувствовав себя сильным (глупый мальчик!), настойчиво посадил ее на скамью, а сам пристроился у нее в ногах. Она вздохнула, надеясь, что никто из любопытных ленивых слуг не поинтересуется, чем же здесь занимается госпожа-оружейница. Некоторое время они тихо сидели, не говоря ни слова. Мария гладила его волосы (такие же, как у нее!). Эти прикосновения были ему приятны, как и запах, терпкий аромат мускуса.

– Когда ты уезжаешь? – спросила мать.

– Мы уходим послезавтра.

– Так быстро…

– Приходи попрощаться, я скажу, где мы остановились. Завтра приходи. Тебя никто не увидит.

Как хотелось согласиться! Еще раз побыть с ним, намотать на палец смоляную прядь, поцеловать лоб и каждый васильковый глаз. Но…

– Нет, милый, я приду, когда вы будете уходить из города, так будет лучше и для тебя, и для меня. Ты, возможно, не увидишь меня в толпе, но знай, я буду там.

Он будто бы понял.

– Почему ты не спрашиваешь об отце?

– Да нечего уже спрашивать, милый. И незачем.

Мезеркильская объединенная армия заняла позиции неподалеку от Сьера. Наутро рользатцы должны были дать бой, то самое долгожданное сражение, которое если и не ставит точку в войне, то зачастую решает ее исход.

Накануне ночью Седоус, Дерк и трое Эртеров сидели вокруг костра, кутаясь в плащи от ночной прохлады. Лертэно пожевывал травинку и смотрел на звездное небо, иногда прислушиваясь к треску хвороста. Сарма, где-то подцепившего лихорадку, била мелкая дрожь. Он прижимался к младшему брату и все повторял, что ему не хватает тепла. В последнем бою веснушчатый крепыш лишился уха, и мысль о шлеме, неосмотрительно обменянном на драгоценный кинжал, приводила его в отчаянье. Эрмар с тревогой наблюдал за братьями, видя в них то, что ему не нравилось. Особенно в «поскрёбыше», в любимчике отца, которого ему наказали беречь.

К костру подошли двое. В отблеске пламени Эрмар разглядел, что оба были очень молоды. Седоус почтительно кивнул и подвинулся. Старший из молодых людей протянул руки к огню и начал разговор:

– Что, капитаны, правду люди говорят, будто нынче вы и ваши люди сами по себе?

Седоус, ухмыльнувшись, подбросил веток в костер.