– Сдохнешь, —

и, не дав туго соображавшему с похмелья Ивановичу и рта раскрыть в свое оправдание, так же внезапно удалившегося, и всерьез задумавшись, придя к выводу, что без достойного в жизни занятия он рискует плохо закончить, как-то раз засидевшись у телевизора, не смолкая верещавшего о грядущих в стране переменах и набиравшей ход гласности и перестройке, на удивление быстро заснув, Иванович увидел будущее, купидонов, в коротких хитонах с крылышками на спине маршировавших под музыку, людей, которых нельзя было отличить от клонов, киборгов, которых нельзя было отличить от людей, и необычных существ, разговаривавших человеческими голосами, так явственно звучавшими в зацементированных мозгах Ивановича, что, проснувшись с утра пораньше, он рассчитывал на исчерпывающий комментарий от бессмертия, но, не дождавшись, вынужден был ограничиться возникшими у него домыслами, неотвязно преследовавшими Ивановича до самого порога штаба ВВС округа, куда ему надлежало явиться, чтобы ответить на возникшие вопросы в финчасти, пытавшейся понять, как могло получиться, что насчитанная Ивановичу выслуга лет превышает его возраст, и объяснив майору-бюрократу, что в этой жизни все может быть, и даже невозможное возможно, но только если распрощаться с пропахшим канцелярской пылью кабинетом, сделав все дела, возвращаясь домой, Иванович маршировал мимо старинного серого здания с отвалившейся штукатуркой, как вдруг его громко окликнули по имени, и бросив сощуренный взгляд в сторону укрывшейся в зелени шашлычной, распространявшей на всю улицу призывный аромат, он тотчас узнал Славку Корсуна, штурмана из "шперенбергского полка", размахивая длинными, как грабли, руками, фальшивым голосом пропевшего: "мы рождены, чтоб сказку сделать былью", а через минуту Корсун, не радости от встречи, разливал по стаканам коньяк, и признавшись Ивановичу, с которым он виделся последний раз лет десять тому назад, что не поверил ходившим слухам, будто того похоронили, услышав в ответ:

– Не одному тебе так показалось, —

умолк с тем выражением лица, как если бы он вглядывался со своего штурманского сиденья сквозь молотящие воздух винты в проплывавшую в разрывах облаков расчерченную квадратиками лесов и полей землю, а Ивановичу, хранившему в памяти позывные и посадочные курсы всех аэродромов, с которых ему когда-либо приходилось взлетать, вдруг вспомнилось, как однажды, командированный в Горький за новыми МиГами, вместе с тремя летчиками «кетенского» полка он вылетел из Шперенберга попутным транспортным самолетом в Москву, из-за грозы вместо столицы приземлившимся в Мачулище, и так как никто не додумался взять с собой в дорогу деньги, Корсун, он был штурманом на том транспортнике, извлек откуда-то большую коробку:

– Продашь на вокзале, —

и, вручив Ивановичу всю мелочь, которую удалось наскрести у экипажа по карманам, заверил:

– На такси хватит, —

но торговать фарфоровым сервизом «Мадонна», в стиле рококо, на двенадцать персон, с полуобнаженными богинями и ангелочками, Ивановичу не пришлось – за трешку добравшись до железнодорожного вокзала, они отыскали военного коменданта, удостоверившись, что перед ним военные летчики, которым кровь из носу с утра необходимо быть в Москве, а денег на билеты нет, приказавшего начальнику военного патруля посадить всех четверых в первый же следовавший в столицу поезд, и, доехав до Москвы не без помощи проводника, разместив летчиков в забронированном купе и на протяжении ночи расспрашивая про силу и мощь нашей авиации, потрясенного растущей обороноспособностью страны и не скупясь угощавшего командировочных военных чаем, консервами, колбасой и водкой, всегда имевшейся у него про запас, прощаясь с гостеприимным проводником в тамбуре, Иванович протянул тому сервиз: