поселка, что заставило пребывавшего в мучительном поиске выхода из создавшегося положения Витеньку обратиться к батюшке, прочитав молитву, изгонявшую бесов, а также эффективную против козней нечистой силы, собрав в щепоть пальцы, не успевшему осенить крестным знамением нахмурившийся лоб Нуну, как вдруг, услышав прозвучавшее угрожающе:

– Ну-ну, —

окаменевшего с простертой перед собой рукой, но хуже всего для Витеньки было то, что необъяснимая способность дочери одним взглядом превращать людей в статуи со временем не ослабела, а, наоборот, достигла такого совершенства, что, стоило подросшей Нуну выйти за ворота, как жители поселка спешили унести ноги, не испытывая желания сталкиваться на улице со странной дочерью Витеньки, которая и говорить-то толком не научилась, но даже молчавшая, насупив брови на хмуром детском личике, она представляла реальную угрозу, и, сколько ни пытался Витенька объяснить соседям, что пятиминутное окаменение для здоровья никакого вреда не несет, в качестве доказательства ставя в пример себя, ведь никому другому не доводилось так часто превращаться в статую, как ему, Витеньке никто не верил на слово, и продолжая заниматься воспитанием Нуну, решив, что нет ничего лучше проповеди, которая, как вода – и камень точит, с неиссякаемым энтузиазмом взывая к родственным чувствам дочери или обращаясь напрямую к ее душе, в своем старании он однажды так преуспел, что был грубо оборван Нуну, сдвинув брови, предупредившей голосом, не предвещавшим ничего хорошего:

– Уйду к бабушке, —

и, так как ее намерения показались Витеньке самыми серьезными, заперев Нуну в кладовой, на протяжении дня передвигаясь по дому на цыпочках, Витенька и Люсенька надеялись в каждом скрипе и шорохе услышать нотки раскаяния готовой к переговорам дочери или хотя бы вздохи, свидетельствующие о ее нравственных терзаниях, но сломить дух Нуну никому не было дано, и когда на следующее утро, открыв двери кладовой, Витенька объявил Нуну, что она свободна и если ей наплевать, что будет с отцом, матерью и родными сестрами, то может идти к бабушке, покинув место заключения, быстро собрав вещи и забыв попрощаться с отцом и матерью, Нуну ушла к Ефросинье Ивановне, проживавшей в одиночестве на другом конце поселка в обнесенном дощатым забором старом, но еще крепком доме недалеко от моря, шум прибоя которого все лето раздавался в распахнутых настежь окнах, оставив Витеньку в таком подавленном расположении духа, что до конца дня он не произнес ни слова, а его выражению лица позавидовали бы мученики на картинах маньеристов, и только вечером за ужином, нарушив тягостную тишину, Витенька счел нужным указать Люсеньке, что в рагу с кабачками слишком много масла, а чеснока, так получилось, – слишком мало, да и перца для вкуса не мешало бы добавить, произнеся эти слова не в упрек, а лишь для того, чтобы смягчить царящую в доме напряженную атмосферу, и не дождавшись ответа от Люсеньки, предпочитавшей в большинстве случаев хранить молчание, хотя масла в рагу она не клала вовсе из диетических соображений, уставившись в одну точку, Витенька начал говорить, сперва без энтузиазма, с неохотой выдавливая из себя слова, а затем, постепенно войдя во вкус, он не умолкал до вечера, пытаясь доказать Люсеньке, что все выпавшие на долю человека трудности – тяжкий крест, который каждый должен нести с верой, что худшее позади, и что небесам виднее, кого и за что наказывать, а человеку ничего не остается, как принимать дарованное ему свыше как благо, а когда месяцем позже Мария и Виктория, последовав примеру Нуну, ушли жить к Ефросинье Ивановне, чтобы утешить слегшую от пережитого стресса супругу, расхаживая по комнате из угла в угол, Витенька с вдохновением излагал на протяжении двух часов монотонным, как у праведников, голосом, что для девочек нет большего удовольствия, чем жить возле самого моря, что нельзя с помощью насилия заставить человека принять истину, и что только став взрослыми, дочери в состоянии будут понять и оценить, как много отец и мать для них сделали, и под конец монолога указав пальцем в потолок, Витенька с особенной торжественностью произнес: