– Что вообще такое эта Спящая?

– Откуда мне знать?

– Разве ты не думал об этом? Не задавался вопросом, с чем сражаешься?

– У меня не было времени на раздумья.

Точнее, не было желания.

Она посмотрела на меня с ужасом, как будто вдруг перестала узнавать.

– Как это возможно? Как такой человек, как ты, оказался вдруг не расположен к размышлениям? Человек, который беспрестанно цитирует поэтов и помнит наизусть целые книги стихов.

– Последнее время я часто сижу в постели и пытаюсь вспомнить любимые стихи. Теперь они приходят не так легко, и иногда я помню только часть стиха, но забываю, писал ли Таки о цветах или об огне. – Пронесся внезапный порыв ветра, и я потер руки. – Ты тоже изменилась, знаешь ли. Когда-то ты сказала что-то вроде: «Возясь в грязи, войны не выиграть». А теперь вот сидишь и возишься в грязи. Вообще-то только этим ты и занимаешься весь день.

– Тогда я не понимала, что сражаюсь со злым божеством.

– Так вот что приводит тебя в отчаяние? Хавва?

Сади вылила вино на землю.

– Ты так и не признаешь этого.

– Не признаю чего?

– Хавва… убила… Лат. Та, что дала тебе предназначение, та, что вернула меня к жизни, превратилась в кровь, как и все остальное. Наша богиня мертва. Ты не хочешь признавать то, что видел собственными глазами!

Теперь они кусали за пятки и меня – те сомнения, которые, по словам Сиры, преследовали ее. Но я отказался им поддаваться.

– Нет, Сади. Не позволяй глазам себя обмануть. Это всего лишь испытание.

– Это не испытание. Почему тогда Сира выиграла ту битву? Почему гулямы обратились в озеро крови? Потому что она была готова сделать то, чего не могли вы. Она была готова убить бога!

Как может умереть бог? Это просто слова. Просто слова.

– Я не собираюсь это слушать. Лат вечна. Ее не может убить ни Хавва, ни что-либо еще.

– Ты знаешь, что это не так. Знаешь, что все это ложь. Почему же ты так упорствуешь? – Дыхание Сади участилось, а по щекам потекли слезы. – Может быть, я впала в отчаяние. Но это отчаяние оправданно. Где-то в небе есть нечто настолько могущественное, что оно убило богиню, которой мы молились всю жизнь, которой тысячи лет посвящали свои жизни наши предки. От такого придет в отчаяние любой латианин.

– Ты никогда не была латианкой, Сади. В тебе никогда не было веры. Иначе ты не сдалась бы так легко. Сколько раз я мог бы сдаться, как ты сейчас. Но я продолжал сражаться. И буду сражаться.

Слова были слишком горькими даже для меня. Я лучше съел бы все абрикосы в мире.

Мимо нас прошла весело болтающая семья из четырех человек, и Сади закрыла лицо, стыдясь показать свою боль даже незнакомцам. Сколько еще слабости она держит в себе?

– Выходит, ты будешь сражаться в невежестве, закрывая глаза и уши от правды, – глухо сказала она. – И, будучи глухим и слепым, проиграешь.

– Значит, так тому и быть.

– Признай правду. Прошу тебя. – Слезы двумя бурными потоками хлынули по ее щекам. – Признай ее ради меня. Чтобы мне было не так одиноко в этой боли.

– Зачем? – Я выпил свое вино, желая, чтобы оно было в десять раз крепче. – Как это признание нам поможет? Я стану таким же жалким, как и ты.

Я встал и оставил ее вариться в собственном отчаянии.

Я хотел обсудить с Кярсом наш следующий ход, но его не оказалось в комнате. По пути к выходу из храма, в вестибюле, ведущем в огромный зал с усыпальницей Хисти, наполненный умиротворяющим ароматом бахура[1] и молитвами, мне встретилась Рухи.

Сквозь узкую прорезь в покрывале виднелись только ее ореховые глаза. Поскольку она была Апостолом, я уважительно произнес: «Шейха» – и хотел пойти дальше, но она окликнула меня по имени.