В качестве последнего мазка в рисуемом портрете Леонтия Аркадьевича Жеребцова упомянем его сугубую требовательность к кушаньям. Тут угодить помещику было до чрезвычайности трудно. Очень часто он признавал блюда то недоваренными или переваренными, то недожаренными или пережаренными, то недосоленными или, наоборот, пересоленными, то недостаточно пропечёнными или не в меру сладкими, а то слишком пресными или чересчур острыми. И много хулы и поношений приходилось выслушивать поварам и кухаркам от барина; иные же из них и вовсе изгонялись с хозяйской кухни не только без единого выходного рубля, но и с направлением по известным всякому русскому человеку адресам.

Да, строг до чрезмерности был штабс-капитан в отставке и в привередливости вряд ли кто-то другой мог дать ему в таком свойстве фору, но при всём том платил он прислуге, коли умела потрафить хозяйским капризам, не в пример другим помещикам, весьма щедро. Оттого, несмотря даже на порождённое народным мнением прозвище Жеребцова Придурковатый, среди местных крестьян всё же считалось большой удачей попасть на службу к его двору. Вот Серафима Григорьевна Матюхина, горничная Леонтия Аркадьевича, и не преминула пристроить на место подавальщицы свою крестницу – девятилетнюю Евдокию, пригожую лицом, с ангельским голоском и не по годам смышлёную девочку. Между тем карьера прислуги у Дуни в первый же день могла и закончиться, и виной этому чуть не стал обычный чай.

Леонтий Аркадьевич всем другим напиткам предпочитал чай. И, чтобы насладиться им в полной мере, от процесса чаепития его ничто не должно было отвлекать. Поэтому он никогда не совмещал вкушение чая с семейной трапезой за общим столом, а приказывал не реже шести раз за день подавать ему напиток в его кабинет, где только и мог он в полном одиночестве сосредоточить свои органы чувств на восприятии ни с чем не сравнимых вкуса и аромата.

Пришёл час подавать чай барину. На столе в кухне на посеребрённом подносе с вычеканенными райскими птицами уже стояло две чашки свежезаваренного чая, молочник с кипячёными сливками и маленькая вазочка с подсолнечной халвой. Дуня взяла поднос в руки и осторожно, чтобы не расплескать, а тем более, упаси Бог, не уронить, понесла его в кабинет, дверь в который предусмотрительно открыл Мефодий. Юная подавальщица, представленная накануне помещику, робко переступила порог.

– Доброе утро! Извольте кушать чай, барин, – произнесла она своим нежным голоском и с поклоном поставила поднос на маленький столик орехового дерева, с затейливыми вензелями на гнутых ножках, стоявший рядом с диваном, на котором с удобством полулежал-полусидел хозяин поместья в длиннополом халате тёмно-синего бархата и, улыбаясь уголком рта, смотрел на девочку, стоявшую неподвижно с опущенными глазами в ожидании хозяйского распоряжения.

– Ну, довольно тут стоять-то, ступай на место.

Дуня, поворотившись, уж было пошла, да услышала окрик, от которого у бедняжки душа ушла в пятки.

– Нет, постой! Что же это ты, маленькая негодяйка, подала барину сырой чай? Лень вам там, на кухне, воду вскипятить как следует, да? Где пенка-то? Заруби себе на носу, паршивка: хороший чай должен быть с пенкой! Понятно?

У девочки, никогда прежде не знавшей брани, перехватило горло, и она лишь глядела в ответ глазами, полными слёз, и кивала своей русоволосой головкой.

– А раз поняла, уноси всё обратно!

Вышла Дуня из кабинета ни жива ни мертва, с чайными приборами на подносе в подрагивающих руках. Споткнулась, да спасибо Мефодию, что стоял за дверью, – вовремя поддержал, не дал упасть!