Эпикурейцы стояли в стороне от практики в гораздо большей степени, чем стоики. Целью их системы была жизнь, а не бизнес: целью их мудрости было наслаждение жизнью.

Они не исповедовали, подобно стоикам, что их мудрец способен хорошо выполнять любое из бесчисленных жизненных призваний, которые он мог бы выбрать. Они утверждали, что он будет жить как бог среди людей и победит смертность, наслаждаясь в каждое мгновение бессмертным блаженством. В то время как стоик представлял человека творением и подданным божества, эпикуреец учил его, что он сам себе хозяин. "Если стоики рационализировали мифологию своей страны в грубую и фрагментарную попытку теологии, то эпикурейцы отвергали все легенды о богах и отказывали божеству в какой-либо роли в регулировании дел людей. Оба были согласны в том, что этика основывается на естественной, а не на политической основе. Но они различались в применении термина "природа". Для стоика оно означало инстинкт самосохранения – поддержание нашего бытия во всей его полноте, – действие в соответствии с нашим долгом. Для эпикурейца это означало полное владение собой, наслаждение всем, что позволяют условия человеческой жизни.

Таковы были основные школы античной философии. Но были и другие школы, или, по крайней мере, другие названия философских взглядов, бытовавших в ранние времена Римской империи. Одной из них, и самой долгоживущей, было пифагорейство. Как и эпикурейство, оно носило полурелигиозный характер; оно цеплялось за имя своего основателя и поддерживало долгую традицию. Но оно сильно отличалось от последнего поэтическим и фантастическим характером своего учения, склонностью к суевериям. Примерно в первом веке после Рождества Христова к ней вернулась слава благодаря предполагаемым чудесам и сверхчеловеческой мудрости Аполлония Тианского, и с тех пор она продолжала оказывать большое, хотя и не очень благотворное влияние на прогресс античной философии и религии. Наконец, было несколько скептиков, этих кочевников философского мира,5 которые презирают всякую упорную культуру почвы и витают вокруг сонма догматических мыслителей, стремясь перебить их эскадроны маневрами минутной и придирчивой критики.

Во всех случаях следует помнить, что для древних философия не была пустяковым, чисто интеллектуальным занятием. «Философия, – говорит Сенека, 6– это не теория для всеобщего признания и не стремление к показу. Она не в словах, а в делах. Ее призвание не в том, чтобы помогать нам приятно проводить время или избавлять нас от тоски: она формирует и формирует ум, устанавливает порядок в жизни, направляет наши действия, указывает, что следует делать и что не следует делать; она стоит у штурвала и направляет курс, когда мореплаватель озадачен опасностями, подстерегающими его по обе стороны. Без нее никто не может жить спокойно, никто не может быть в безопасности: каждый час происходит бесчисленное множество вещей, требующих совета, а совет можно найти только в философии. Кто-то скажет: „Какая мне польза от философии, если фатализм верен? Что толку от философии, если Бог управляет миром? Что толку, если во главе всего стоит случай? Ведь то, что предначертано, не может быть изменено, а против неопределенности невозможно подготовиться. Либо Бог предугадал мой замысел и решил, что мне делать, либо случайность не оставляет моему плану места“. Независимо от того, верно ли каждое из этих положений или все они вместе, философия – наш долг: независимо от того, подчиняет ли нас судьба неумолимому закону, или Бог является судьей вселенной и устанавливает ее порядок, или случай беспорядочно управляет и запутывает дела человека, философия должна быть нашей защитой. Она побудит нас с готовностью повиноваться Богу и безропотно подчиняться судьбе; она научит следовать за Богом и мириться со случайностью».