– Все! Добегалась! – Рявкнули ей прямо в ухо. – Есть тут кто еще?

Но в коморке они оказались одни, ни одноглазой гадалки, ни ее колоды карт под столом.

Полицейский рыкнул что-то нечленораздельное и вытащил Эпи на улицу. Там она почувствовала себя мешком с морковью, примерно так же небрежно она была закинута в брюхо старенького полицейского фургона.

Безрадостный бетон и ржавчина решеток для Эпи была тяжелее столетнего дуба, что мог рухнуть ей на плечи. Она чувствовала себя размазанной по стене, по этой самой бетонной, которая ограничивала эти узкие коридоры. Девочка, некогда мечтавшая стать защитником это города, вдруг превратилась в заключенную, а это был удар в мягкое брюхо. По самому больному месту.

Специально для Эпи подыскали самые маленькие, «мышиные» наручники кандалы, в которых ее и доставили в зал суда.

Здание суда в плане скучности и убогости переплевывало серые застенки Приюта, в котором девочка некогда росла. Единственное, что отличало его – так это грубая торжественность, которая несла столько же радости, сколько и похоронная процессия в дождливый осенний день.

Ее ввели в главное помещение и оставили на пяточке, огороженном от остального зала стальными решетками. Тут было кресло, огромное, рассчитанное на внушительного роста уголовника, но не на такую кроху, как Эпи. Над ней тут же вспыхнула яркая лампа, гудящая, как стая болотного гнуса. Это вырвало девочку из общего полумрака.

В зале послышался глухой недовольный ропот. Сейчас его наполняла целая толпа народу. На некоторых даже не хватило места, и они толпились в проходах у заполненных скамей. Казалось, здесь собрался весь город! Эпи заметила и пекаря Луша, и библиотекаршу Тамару, и безымянного глухого дворника, и парочку портовых грузчиков, и местного смотрителя музея на пару с его подругой-экскурсоводом (кажется, ее звали Виолета) и многих других. Все они совершенно разные, что называется разношерстная публика. Единственное что их объединяло – это невероятно суровые выражения их лиц и неприязненные взгляды, что пронизывали подсудимую.

Под градом таких взглядов Эпифаня ощущала себя прокисшим молоком. Она чувствовала их ненависть, но никак не могла понять, за что ее ненавидят? Все это время, от момента задержания и до суда внятных ответов ей никто не дал. Да и вообще на ее вопросы отвечали мало, в основном вопросы задавали ей. Кто она? Где она была в установленное время? Чем она занималась в определенном месте? Девочка вскоре устала отвечать на них, но вопросов только прибавлялось.

Еще Эпи успела заметить, то что окружающие ее люди не совсем здоровы. Их руки, лица, шеи, пальцы покрывали слои пластыря и бинтов. Каждый выглядел так, словно попал под трамвай или только что вернулся из боя.

– Тишина! – раздался тяжелый голос судьи Ермака.

Но в зале и без того стояла гробовая тишина. Тогда Ермак поднялся. Он возвысился над кафедрой, как огромный коршун. Этот человек напоминал крепкий морской узел – крупный, круглый, узловатый, с длинным кривым носом и густыми черными бровями. Ермак был облачен в просторный судебный обряд и весьма неряшливый, растрепанный парик.

– Сегодня мы, наконец-таки, слушаем дело так называемой Эпифани, отравительнице питьевой воды, пироманки и воровки.

– Протестую! – пропищала Эпифаня, которая считала, что именно так нужно вести себя в суде.

– Тишина! – брызнув слюной, прокричал Ермак.

Тут же Эпи ощутила на себе сотню гневных взглядов, от чего почувствовала себя голой.

– Но, Кэп… – жалобно обратилась она к охранявшему ее знакомому полицейскому.

– Я тебе больше не «Кэп». – Сквозь зубы процедил полицейский. Эпи сейчас могла бы поклясться, что глаза блюстителя порядка сверкнули, как стреляющая пушка. И она притихла.