– Это ты, брат, неплохо самоизолировался! – пробормотал он придя домой и глядя в зеркало.

Разговаривать с самим собой начинало входить в привычку. Все же, это лучше чем разговаривать с холодильником. Впрочем, если ты заговорил с холодильником, это еще полбеды. Много хуже будет, когда холодильник тебе ответит.

Холодильник начал отвечать в начале четвертой недели и после третьей бутылки сомнительного пива.

– Ну, ты хорош! – проскрипел он голосом Мойдодыра – Полюбуйся на себя!

Пришлось снова полезть в Интернет и освежить в памяти симптомы шизофреники. Номером первым там стояло утверждение, что шизофреники убеждены в своем душевном здоровье. Он же в этом уверен вовсе не был и это, парадоксальным образом, радовало. Все же он поинтересовался у холодильника не мерещится ли ему? Но нахальный электроприбор не соглашался отвечать на его вопросы, а вместо этого вещал то резким голосом отца, то спокойным – Тамары:

– Ну что, доволен? Упиваешься своим одиночеством? Лелеешь его? Только не надо валить все на карантин. Ты уже лет этак десять с лишним на карантине, вот только заметно это стало лишь сейчас. Ну, что ты молчишь? Тебе, что, сказать нечего?

Спорить с холодильником было глупо, но он все же решил попробовать. Впрочем, первая его реакция была, пожалуй, не самой разумной.

– Холодильники не разговаривают – заявил он.

– Вне всякого сомнения – согласился холодильник – Но ведь должен же с тобой хоть кто-то поговорить? А кто? Пушкин?

Долгие годы Вадим пытался понять, почему афро-российского поэта все время назначают крайним. Ведь материализуйся хоть малая толика таких, не слишком благих, пожеланий и несчастному Александру Сергеевичу пришлось бы годами засыпать траншеи тепломагистрали или нестись на ночь глядя в круглосуточный магазин за молоком для ребенка. Вряд ли Пушкину импонировала бы такая популярность. Все это он в деталях изложил холодильнику и, похоже, его аргументация оказалась убедительной, потому что холодильник промолчал, наверное – устыдился. Но четвертую бутылку пива Вадим решил на всякий случай не допивать.

Наглый холодильник оказался пророком и уже на следующий день появился неожиданный гость. Вадим как раз высасывал пятый стаканчик текилы, когда незнакомый голос, с заметным французским акцентом, произнес:

– А что это вы, сударь, предаетесь порокам в столь гордом одиночестве? Разумеется, и в пороках есть propre charme, но не следует ли соблюдать меру?

Пришлось обернуться. На краю дивана расположился странный тип в темно-зеленом сюртуке и полосатых панталонах со штрипками. Незнакомец, сидевший к Вадиму боком, имел густые бакенбарды и нахально задранный нос. Лица почти не было видно, но и такой малости оказалось достаточно, чтобы перестать считать его незнакомцем, ведь этот знакомый овечий профиль принадлежал не кому иному, как основоположнику современного литературного языка и солнцу русской поэзии. Покачивая ногой, обутой в лакированную туфлю, и держа в руках лоснящийся черный цилиндр и массивную трость с круглым набалдашником, перед ним сидел сам Пушкин, Александр Сергеевич. Классик отечественной литературы повернулся и продемонстрировал брезгливую гримаску на породистом лице. Его недовольство можно было понять, ведь после того как его застрелил гастарбайтер, поэту почти двести лет непрерывно предлагали закапывать теплотрассы и бегать ночью за молоком. Но сейчас его интересовало другое:

– А не поделитесь ли, mon ami, вашим ликером?

Пришлось налить Пушкину текилы.

– Необычайный вкус, mon cher, необычайный – ворковал поэт, пригубив – По цвету похоже на