Эйден вытащил пояс из своих штанов и обвязал его вокруг крышки светильника так, что колба оказалась подвешена на веревке. После этого он раскачал волшебнизм. Почти потухший свет засиял с новой силой.

– Касси, смотри, – позвал подругу Эйден, – я тоже Великий ремесленник.

– Ничего себе! – воскликнула девочка.

– Что это вы тут делаете? – вдруг вмешался мастер-учитель.

– Эйден придумал, как заставить светильник светить сильнее! – гордо ответила Кассия. – Он Великий ремесленник!

– Что за глупости! – от возмущения мастер-учитель, кажется, даже забыл, что говорить нужно словами, а не странными звуками, в которых булькало его негодование. – Эйден, прекрати баловаться и займись делом!

– Мастер-учитель, я выполнил задание! – сказал Хорхе. Он был любимцем всех мастеров и крайне скучным ребенком.

– Молодец, Хорхе, – похвалил его мастер-учитель. – Видите дети, Хорхе смог зажечь светильник быстрее всех. Все дело в смирении.

– Но ведь наши с Кассией светильники уже давно горят – возмутился Эйден.

– Смирение, Эйден, – ответил ему мастер-учитель. – Ты не станешь настоящим мастером, пока не научишься послушанию.

– Хорошо, мы пойдем к ведьме, – прошептала Кассия, когда мастер-учитель отвернулся.

***

Выбраться ночью из мастерской было очень легко. Просто по тому, что до Эйдена с Кассией никто не пытался этого сделать. А быть первым в чем-то всегда одновременно легко, но в то же время и сложно. С одной стороны, чтобы ты не сделал, ты будешь на шаг впереди любого, но, с другой стороны, сначала этот самый шаг нужно было вообразить. А Эйден по собственному опыту знал, как трудно изобретать то, что еще и на свете не существует. В конце концов, это ему приходилось каждый день придумывать новые игры для них с Кассией.

За пределами мастерской было тихо. И от этого становилось тревожно. Словно весь мир с его шумом и гамом были только сном, и каждый шаг уводил все дальше от ясных воспоминаний о нем. Даже ветры исчезли с лица земли, а вместе с собой унесли из памяти песчаные бури. Небо опустело и стало похоже на бездонную бочку, в которой кроме темноты и хранить ничего нельзя.

Впрочем, свет все же еще остался. Совсем чуть-чуть. Он осыпался с неба крошками и теперь неясно мерцал вдоль тропинок. Люпины. Или придорожные попрошайки, как называл их Вигго. Целыми днями они клонили к земле свои грязно-серые обтрепанные бутоны, собирая пинки и подножную пыль прохожих. Но ночью люпины поднимали головы и сбрасывали ветхие рабочие робы. “Посмотри на люпины, – говорил Вигго, – и никогда не подавай нищим”. Собранная из грязи звездная пыль накапливалась, преображалась внутри цветка и начинала сиять мягким голубым или розовым цветом.

Люпины высаживали вдоль основных дорог и крупных тропинок, размечая ночным путешественникам путь к их темным делам. Это были крупные, стойкие и крайне полезные цветы. Ведь их можно было легко высадить в какое-нибудь неприличное слово под окном мастера-надзирателя. А раз уж закон, запрещал их срывать, то и освещать сны надзирателя люпинам суждено было долго.

– Что это? – вдруг шепотом спросила Кассия. – Ты слышал?

– Что? – также шепотом переспросил Эйден.

Мальчик так залюбовался люпинами и собственной смекалкой, что, кажется, потерял связь с реальностью. Они прошли уже примерно половину пути, но Эйден не мог вспомнить ни одного постороннего звука за всю дорогу.

– Послушай, – в голосе Кассии звучала тревога. – Будто по дереву кто-то стучит молотком.

Вокруг было темно, люпины освещали только узкую полоску обочины, оставляя мир за пределами дороги на милость фантазии смотревшего. Но деревьев там точно не было, Эйден это знал наверняка. Он мог нарисовать эту дорогу по памяти в мельчайших подробностях. Он смог бы нарисовать в мельчайших подробностях любую дорогу на километры вокруг мастерской. И это при том, что он не умел рисовать. А все по тому, что и рисовать было нечего. Вокруг были одни поля. Пустые и бесконечные.