Баня на угоре простояла долго, племянница отправляла мне её фотку уже в новом веке. Её строительство я застал ещё совсем мальцом. Старую быстро раскатали, мылись мы у соседей пару недель, а в огороде на угоре началось строительство новой. Сруб скидали быстро. Старшие братья, Коля с Саней, помогали дядьке на широких вкусно пахнущих плахах, перекинутых со стены на стену. Они укладывали мох в пазы. Нам с Серьгой туда не разрешалось, но всё-таки в один день подняли и нас. День был такой яркий, что казалось всё звенит вокруг. Плоские горы на правой стороне Енисея уходили куда-то вдаль, постепенно меняя цвет с тёмно-зелёного на синий. Река отражала небо с кучками облаков и серебрилась морщинками от лёгкого летнего ветерка. Сердце колотилось от восторга. Горизонт с высоты казался ещё шире.
Так для меня всегда и остаётся панорама нашего Енисея с этой точки на угоре рядом с баней. Пронзительный ясный августовский день. Дождливая хмарь конца сентября с тяжёлыми тучами, которые чуть ни тонут в реке. Чёрный, почти невидимый край под зимним звёздным небом январской ночью, когда снег громко скрипит на всю пустую улицу, а баня остаётся единственным, казалось, тёплым местом в этом мире. И весна. Вечерние сумерки, которые тянутся бесконечно после короткого дня. Постепенно морозец схватывает чуть оттаявшие за день лужи, а серый снег по всему горизонту и тёмная тайга уже теплеют своим цветом.
Баня, не дом, ей не надо выстаиваться для усадки, строительство закончилось уже к сентябрю. Запах свежего леса долго ещё держался в ней, постепенно заменяясь на прелый томный запах березовых листьев. Постепенно он настаивался и наполнил всё вокруг. Маленькое окошечко позволяло только ориентироваться внутри, оставляя полок в темноте, а дощатый предбанник был светел. Теперь уже к нам ходили мыться соседи, а мы с братьями, в тайне друг от друга, пытались подглядывать за соседскими девчонками. Но тщетно – темно. Зато в любой «не банный» день туда можно с опаской заглянуть и вдохнуть волнующего аромата. Почему-то баня всегда считалась местом колдовским.
По старой чалдонской традиции, бани всегда строились на отдалении от жилья, во избежание пожара. Северный народ топит бани жарко, парится в них с удалью, «так что вши трескаются». И без всякой пожарной инспекции все понимают, что лучше б такое подальше от дома. В редких дворах баня под общей крышей. На отшибе баню всегда надёжнее ставить. Так что, выросшим парням они пригождаются иногда для свиданий. Ну а кто и самогонку там гонит, хотя в старых деревнях такое не практиковалось, брага и так забористая, да и вкуснее.
Дом, совсем другое дело, его строят долго. Ставят мощные листвяжные стулья, кладут оклад, собирают сруб. Затем дом долго выстаивается, бывает не один год, а вся семья живёт во времянке или летней кухне. Я наблюдал несколько таких строительств и всегда хотел срубить себе дом лучше многих, но по старым канонам. Ну, об этом уже в следующий раз.
Мать семнадцатилетней девчонкой ушла из дома, убежала из колхоза без паспорта через дальние сибирские прииски Теи в большую жизнь. Суровые зимы сковывали Енисей льдом, но жизнь не останавливалась. Зимник давал возможность сношений с внешним миром золотых приисков, которые летом были оторваны от цивилизации. Партийное руководство использовало малую авиацию уже после войны, и до 50-х годов золото вывозили почтовыми обозами в обмен. Продукты возили другие обозы, а не почтари. Семь «станков», семь дней пути и ночёвок. Станки – остановки в специальных зимовьях, часто и не были натоплены к почте и разогревались долго, если не жил там какой-нибудь смотритель, а ноги стыли в обмотках. Северо-Енисейский Соврудник, Тея на берегу Вельмо, впадающей в Подкаменную Тунгуску, были той маленькой калиткой в большой мир, куда чалдонам севера нельзя было попасть, паспортов им не давали. Бабушка Анна возила почту, она и отправила дочь в путь. А она с тех пор была должна своей родне, оставленной на берегу могучей реки, колхозу и рыбацкой артели.