Удивительно, до чего быстро я приспособился к такому существованию. Каждый день я просыпался с ощущением привычной паники, поселившейся глубоко внутри. К тому времени, как я спускался в ванную умыться и почистить зубы, – к семи пятнадцати, – защитные инстинкты уже работали на полную мощность.

Поступившие со мной ровесники – Фрэнсис, Маккейн и Бэтли – могли потихоньку общаться между собой. Но я учился с ребятами на год старше, а они не смели со мной разговаривать. Только малый по прозвищу Дурик, по фамилии Топли, из-за очков похожий на рыбу, местный шут, над которым всем даже издеваться было скучно, иногда мне жеманно улыбался, но и он не осмеливался заговорить.

Я не могу их ни в чем винить. Кстати, Бэтли сунули в настолько отстающий класс, что было непонятно, на какой вообще возраст там ориентируются. Поэтому я с ним практически не виделся, встретился только раз, по пути с регби.

– Не везет тебе, Туалет, – сказал он. У него самого, видимо, все складывалось неплохо.

Как ни странно, меня включили во второй состав игроков моего возраста. Я был хукером, а задача хорошего хукера, как сказал бы Риджвей, «не возникать». Потом пятнадцатый номер из первого состава заболел свинкой, и меня поставили вместо него. Никого из этой команды я не знал, хотя они тоже были моего возраста, но жили в других корпусах, а учились со своими ровесниками. Однако шестым чувством они уловили, что разговаривать со мной опасно, хотя двое-трое называли меня нормальным именем, а кто-то даже похвалил: «отличный пас». Я стал фанатом регби и допоздна пропадал на тренировках. Так наловчился, что вернувшийся после болезни пятнадцатый выбыл из команды. А я уже вовсю дрался за мяч; приятно бывало садануть плечом под дых, так, чтобы противник застонал. Или нагнать прыщавого засранца, совсем меня «затуалетившего», и, пригнувшись, дать ему по щиколоткам; чтобы услышать, как он грохнется, я был готов заполучить бутсой в лицо и остаться с полным ртом отскочивших шипов; а потом, если повезет, его еще потопчат, когда он окажется нижним в куче-мале. Я поменялся бутсами с Маккейном. Он терпеть не мог регби, а бутсы имел с металлическими шипами; иногда я замечал на шнурках следы крови.

После игры почти все шли в магазинчик за чипсами или конфетами – организм требовал добавки к бурде из столовских бачков. По какой-то причине – бедности, скорее всего, – мама никогда не давала мне карманных денег. Моей добавкой был только казенный хлеб с маргарином. Правда, однажды она прислала мне пирог. Почту доставлял кто-нибудь из младших, он же и оповещал.

– Посылка для Туалета! – выкрикнул наш почтальон звонким, еще не ломающимся голосом, и разом распахнулось несколько дверей.

– Интересно, что у нас здесь, – сказал Бейнс, выхватив у мальчишки сверток, и тут же разодрал коричневую обертку. – Пирог! Кто бы мог подумать, а, Туалет?

– Ты глянь! – подключился Уингейт. – Миссис Туалет сама пекла. Чё, на готовый из магазина денежек нету?

– Никакой это не пирог, – сказал Уингейт. – Глянь, какой тяжелый. Лови.

Он швырнул пирог Худу, тот поймал и отломил кусок. Сунул в рот.

– Вот так сюрприз, это же говно, – сказал он. – Самое натуральное.

– И вы дома это жрете? – спросил Бейнс. – Тепленьким, прямо из клозета?

Он начал перекидывать пирог с руки на руку, иногда нарочно роняя на пол, попутно приговаривая:

– Миссис Туалет, а что у нас сегодня на обед? Я бы с удовольствием поел дерьма.

Я подошел к столу, чтобы подобрать валявшуюся под ним упаковку. Потом вернулся в свою комнату, оставив пирог им на растерзание. В упаковке была записка: «Майк, мы готовили его вместе с Джули. Надеюсь, тебе понравится! Целую, мама».