«Умереть? Это легко… В сущности, вся наша жизнь – это просто путь к смерти. Жизнь не важна, важна честь. А если она еще у меня? Нда… В сущности, я такой же изгой, как и эти матросы. Стоит попасть в руки силезского правосудия и как минимум десять лет каторжных работ мне обеспечены, конечно, если старый Хохберг не доберется раньше. Господи да я такой же как они…

Старый Хохберг, старый Хохберг. Мразь… Нет… даже на том свете у меня не будет покоя пока жив этот мерзавец».

– Вы доверите мне прокладывать курс корабля? – деланно безразлично произнес Вильчек, – А если я выведу вас на рифы?

– Ну если вы не получите в бок от меня, то попадете в руки правосудия, и что-то мне подсказывает, что вы хотите встретится с ним не больше, чем мы. Уж больно вы поспешно погрузились на корабль, да и плата за перевозку была немалая, но вы ее заплатили не торгуясь. Я прав? – проницательный взгляд будущего пирата не отрывался от лица Вильчека.

Молодой человек несколько мгновений смотрел на пирата, потом выдохнул, так ничего и не ответив.

Пират отрывисто захохотал, словно залаял.

– Я прав, ром и гром! – произнес с убежденностью, – Так каков будет ваш ответ?

– Да.

«Вот я и докатился до судьбы морского разбойника. Господи, что бы сказал отец!»

***

За несколько лет до дуэли Вильчека с фон Хохбергом.

От удара в живот Джеймса Вольфа согнуло, но он не упал – не мог, вывернутые в лопатках, связанные над головою руки его были подтянуты к перекладине на потолке ремнем; из глотки вырвался звук, схожий с тем, какой издавали на ферме отца свиньи, когда специально приглашенный для этого дела забойщик бил их точно в сердце ножом.

Некоторое время обнаженное тело в свежих синяках раскачивалось, спутанные пряди длинных волос, мешаясь с бородой, закрывали лицо. Грязные ноги, с судорожно вытянутыми пальцами едва касались земли.

Пахло сыростью, человеческой болью и испражнениями. Свет из зарешеченного окошка под потолком выхватывал из тьмы паутину в углах камеры, мусор на каменном полу и стол напротив со стулом.

– Зачем, зачем вы меня бьете? – захлебнулся в крике узник, – Я же все вам сказал, ну не знаю я дороги на базу, не знаю! Я блуждал четверо суток пока не наткнулся на стойбище сиу! Я просто не знаю туда дороги! Почему вы мне не верите?

– Потому что ты белая обезьяна и падаль! – в голосе следователя слышно презрение.

– Ну так убейте меня, убейте! Только не мучайте больше! – жилы узника надулись от натуги, голова упала на грудь.

Следователь, по виду типичный англичанин, дюжий, с квадратным лицом, только с высоким «ирокезом» на голове, некоторое время глядел Джеймсу на проступающую плешь меж всклокоченных грязных волос. Потом подошел, рука приподняла за волосы голову узника.

– Shit (дерьмо) ты белая мразь, – проорал в лицо, обдав запахом зубного порошка, – столько лет прятался от нас и прятал расположение ракетной базы, да за это тебя не бить надо, тебя, fuck (твою мать) на кол посадить надо, ты понял, белая мразь?

– Что я вам сделал? – тихо произнес узник, – Я никогда не делал ничего плохого индейцам. Я старый и больной человек, зачем вы меня мучите?

– Мы никогда больше, слышишь shit? – бешено закричал похожий на белого индеец, – Мы никогда больше не дадим вам сделать с нами то, что вы делали раньше!

Во всем – в словах, в жестах, в интонациях, с которыми индеец обращался к узнику, сквозило презрение. И ненависть. Ну как же, ему, настоящему навахо приходится обращаться к… белому. То есть, к отбросу. К червяку. К пыли под ногами. Но вот так получилось, что приходится с таким говорить… и как же это мерзко.