Мне было 14, когда «Кукурузник» начал поход на литературу и искусство «шестидесятников». Я стоял коленями на кухонной табуретке и с возмущением читал в газетах стенограммы этих кремлевских «встреч» с нападками на авторов «Юности», которые мне стали еще дороже: Аксенов, Вознесенский… во главе, конечно, с Трубачом их поколения. Но доставалось и старшим. Виктору Некрасову – «По обе стороны океана» найду и прочту. Хуциеву – за фильм «Застава Ильича» (впоследствии «Мне двадцать лет»). В газетном пересказе особенно впечатлил кощунственный, как писали, эпизод, где 20-летний герой задает вопрос отцу, погибшему на войне: «Как жить, отец?» На что отец с того света отвечает: «Не знаю, сын. Мне меньше, чем тебе». Примерил на себя. Моему отцу было вдвое больше, чем мне, когда он погиб. Двадцать девять. Он мне тоже ничего не посоветовал. Я сам решал, как мне жить.

Я давно перестал славить победы в космосе, но и в антисоветизм не впал. Западная литература во главе с «Папой», а затем – благодаря ему – открытый по-русски Джойс спасали от политизации. Скорее меня можно было обвинить в том, за что был изгнан из литобъединения. ЛИТО было при газете «Знамя Юности», но юным там оказался только я. Все были взрослые, все с профессией. Журналисты, инженеры, врачи, а один «начинающий» даже в форме милицейского майора. День моего «обсуждения» превратился в фурор. Правда, благодаря не столько поэзии, сколько прозе. «Попомните мое слово, – горячился журналист в кожаной куртке, о которой я даже не мечтал. – Этот мальчик далеко пойдет!» – «Если милиция не остановит», – шутили другие энтузиасты, но майор всем видом заверял, что такого по отношению ко мне он не допустит. Я был рекомендован к публикации на «Литературной странице» газеты. Взрослые дяди – согласно дневнику, их звали Валерий Москаленко, Владимир Моисеев, еще кто-то (им не было еще и тридцати) повезли меня в «Дом мастацтв», где под самый дорогой коньяк стали читать свои произведения, испрашивая мнения. У меня, у школьника. Такое начало литературной жизни мне понравилось. Однако – недолго музыка играла. Руководитель ЛИТО, который улыбался, соглашаясь с единодушной оценкой моего творчества, письмом на бланке газеты известил, что по результатам чтения я отчислен за «низкопоклонство перед западной литературой». Мне предлагалось учиться у Горького, Шолохова и почему-то Серафимовича.

Конечно, я переживал и бил мешок, подвешенный в дверном проеме. Но тут хотя бы ставились на вид чисто стилистические расхождения. Зиновий Юльевич Копысский, приятель родителей, шел дальше. Литература для вашего сына, мол, только предлог. На самом деле он нацелен на подрыв устоев. В «Новом мире» мы, как и все, прочитали «Один день Ивана Денисовича». После взаимояростных споров с отчимом мне была названа перспектива дальнейшей моей юности: колючая проволока. Наличие лагерей при Сталине при этом отрицалось. «Кому ты веришь, мне, сибиряку, или рязанскому учителишке?»

18 лет.

1966. Май, 13.

Поражение по химии.

Был на V съезде писателей БССР.

Быков; Кожевников в президиуме.

Выступление Гречко[13].

«При Сталине больше порядка было», – со злобой.

Май, 22.

‹…› Спор, дискуссия, поучения, ругань. Быков, отец, я. А также Пастернак.

– Не хочу из-за Быкова терять сына.

И все такое.

Май, 23.

А наутро – мать. «Нет, не все равно!!!»

‹…›

«Роман требует болтовни; высказывай все начисто», – советовал Пушкин А. Бестужеву.

6 июля 66.