Причина, по которой Перегрин (он и не протестовал против данного имени) не сбежал тут же, окончательно и безоговорочно, от всей этой скученности, вони и суеты – его бессознательное состояние по приезде.

Перевозка далась ему очень непросто.

Возница тоже искренне изумлялся, что пострадавший седок до сих пор жив: судя по полученным ранам и переломам, этого не должно было случиться. Поэтому, пока перевозил, всё проверял, не «отпустить ли уже с миром» это истерзанное тело?

Но «тело» оказалось упрямое и не желало сдаваться. В отличие от сломленного духа.

– Зря ты меня тащил сюда, – первое, что прошептал Перегрин, перенесённый из повозки в хижину, на помост, застеленный сухой травой, пахнущей остро и одуряюще. – Чувствую, сил уже нет. Да я и не хочу жить. Без моей Оливии.

Он хотел отвернуться к стене, пытаясь скрыть слёзы бессильного отчаянья, но боль остановила его. Сознание, сжалившись, уплыло в спасительные края.

…Милое личико Оливии приблизилось, губы беззвучно шептали… Что? Не разобрать…

Как ласкает сердце её красота!

Как ЛАСКАЛА сердце, до того, как увидел он её там, внизу – …нет, не хочу думать об этом!..

Тьма с готовностью стянулась к центру…

*Турлучная хижина – стены из шестов, вкопанных в землю, переплетенных лозой или хворостом и обмазанных глиной.

Однако Возницу не волновали тонкости самочувствия больного, он торопился, был деловит и совершенно не расположен к сантиментам. Слушает ли его кто-нибудь, его тоже не заботило.

Худое безбородое лицо было бесстрастно, даже брезгливо. Чувствовалось: недоволен собой. Тулуп он сбросил, но столь же уродливую танаидскую шапку с гребнем и широким оплечьем снять даже не помыслил. Похоже, сросся с ней, забыв на голове на годы, судя по засаленности и обтрёпанности.

– Ну, прости, дорогой. Раз уж дело сделано, придётся тебе жить. В моём доме больные не умирают. Я с тобой и так уж один раз понапрасну постарался – зря грызанул, – искоса глянул на перевязанную кисть чужака, покрутил носом и добавил, – хотя, ума не приложу, как я мог ошибиться, совсем нюх потерял: живого с мёртвым спутал!

Куренье травяных дымов, организованное его быстрыми руками, мгновенно отпугнуло прилипчивую детвору, с визгом вылетевшую веселиться наружу.

То, что больной обмяк и не сопротивлялся, помогло Вознице, не тратя времени на утешенья, быстро и ловко обмыть и перевязать его, пристроить укрепы к переломам. При этом он всё время что-то приговаривал, приборматывал.

Иногда эти тексты были так красивы, что Перегрин, обрывочно приходя в сознание, даже изумился: это ж подлинная поэзия! Но чувствовал, что если бы спросил этого худосочного обтрёпыша, что все эти песнопения означают, тот просто отшутился бы, плотней надвинув свою уродливую шапку.

Края, в которые удалялся бедный Перегрин, на этот раз были полны материнской заботы и ласки.

– Что с тобой, мой бедный?

– Мне плохо, мама!

– Чем тебе помочь?

– Как жаль, что ты не со мной!

– Я с тобой, мой родной!

– Мама-мама, я не хочу жить!

– Тебе нельзя, без тебя она не выживет.

– Кто «она»? Моя Оливия умерла и похоронена. Моё сердце, моя жизнь похоронены вместе с ней. Там, рядом с этой проклятой лощиной, погубившей нас.

– Твоя маленькая дочь без тебя не выживет. Держись мой дорогой! Тебе просто необходимо выжить, чтобы могла выжить ваша с Оливией девочка!

– …Родилась девочка?

– Да…

– Она выжила?

– Пока она жива. Но что с ней будет дальше, зависит от тебя.

– Но где же она?

– Ты найдёшь её…

– Мне придётся жить?

– Тебе придётся помочь ей, милый…