Эмма сразу поняла, что ее спутник не в лучшем расположении духа. Необходимость готовиться к гостям, выходить из дома в такую погоду, жертвовать послеобеденным временем с детьми мистер Джон Найтли считал если уж не злом, то пренеприятнейшим обстоятельством. Никакой радости в таком времяпрепровождении он не видел и всю дорогу до дома викария вслух выражал свое недовольство.

– Какого же надо быть о себе мнения, – ворчал он, – чтобы просить людей покинуть домашний очаг и выйти на улицу в такой мороз, чтобы просто навестить тебя. Я бы никогда себе такого не позволил. Должно быть, он считает себя всеобщим любимчиком. Что за нелепица – вот уже и снег пошел! – что за нелепица: не позволять людям спокойно остаться дома. И какая глупость со стороны этих людей не остаться дома! Ежели в такой вечер нам нужно было идти куда-то по долгу службы, то мы сочли бы это тяжелейшим испытанием, но нет! Зачем-то – непонятно зачем – мы едем в гости, причем одетые легче обычного, еще и по своей собственной воле. И все это вопреки естественным инстинктам, которые говорят нам ради нашего же блага сидеть дома самим и не пускать на улицу других. Но нет! Мы едем тратить впустую пять скучнейших часов в чужом доме, не рассчитывая услышать ничего нового, что не было бы уже сказано вчера или не может быть сказано завтра. Выехали-то мы в прескверную погоду, а уж когда станем возвращаться, она наверняка станет только хуже. Четыре лошади и четверо слуг вынуждены покинуть тепло очага, чтобы довезти пять праздных, дрожащих от мороза созданий до комнат холоднее и общества менее приятного, чем могли бы они иметь дома.

Эмма не могла с ним согласиться, а уж тем более попытаться пролепетать что-то вроде: «Совершенно верно, дорогой», – слова, которые обыкновенно слышал он от жены – своей верной спутницы во всех поездках. Зато ей хватило стойкости промолчать. Его мнения Эмма не разделяла, но ссориться совсем не хотела, а потому приложила героические усилия, чтобы удержаться от ответа. Она лишь продолжала молча его слушать, вертеть в руках лорнет и кутаться поплотнее.

Повозка подъехала к дому викария, опустили подножку, и мистер Элтон, весь в черном, щеголеватый и улыбающийся, вмиг к ним присоединился. Эмма обрадовалась возможности переменить разговор. Мистер Элтон был невероятно любезен и весел, причем выражал он свою учтивость так живо, что Эмма даже задумалась: а не получил ли он более радостные вести о Харриет, чем она. Еще собираясь в Хартфилде, она послала справиться о здоровье подруги и получила ответ: «Все по-прежнему, лучше не становится».

– От миссис Годдард мне ответили, – начала она, – что состояние больной хуже, чем хотелось надеяться. Мне сказали: «Лучше не становится».

Его лицо тут же вытянулось, а голос зазвучал сочувственно:

– Ах да!.. Как жаль… Я как раз собирался вам рассказать, что по пути домой зашел к миссис Годдард и узнал, что мисс Смит чувствует себя не лучше, ничуть не лучше, даже, пожалуй, хуже. Я чрезвычайно опечален и обеспокоен. Я надеялся, что после утреннего визита такой доброй заботливой подруги она пойдет на поправку.

Эмма улыбнулась и ответила:

– Мой визит ее, надеюсь, успокоил, однако даже я не могу чудесным образом излечить больное горло. Она и впрямь сильно простудилась. Вы наверняка знаете, что к ней уже и мистера Перри приглашали.

– Да… Я так и… То есть я… Я не…

– Он уже не раз лечил ее простуды, и я надеюсь, что к завтрашнему утру вести станут благоприятнее. Но все же невозможно не беспокоиться. Как жаль, что сегодня она не может быть с нами!

– Ужасно жаль! Да, именно так… Ее, несомненно, будет очень не хватать.