Прошла неделя с тех пор, как мы опустили Уолтера в могилу, и пришла пора вернуться, чтобы произнести над ним последние молитвы и принести цветы. Я попросила обеих моих дочерей, Пенелопу и Дороти, приехать, чтобы почтить память брата. Они присоединились к нашей семье: ко мне, Роберту, Фрэнсис и двум ее детям – Элизабет Сидни, которой было семь, и малышу Роберту, которому не так давно исполнился годик. Когда мои девочки приехали, стало еще хуже, поскольку видеть всех моих детей вместе было для меня мучительным напоминанием о том единственном, который отсутствовал.

Теперь, когда мы все собрались в зале, я внимательно посмотрела на Пенелопу и Дороти. Обе были ослепительными красавицами. Когда-то давно я страшно этим гордилась. Теперь же я чувствовала себя Ниобой, которая хвалилась своими детьми перед богами, и те, позавидовав, одного за другим погубили всех до единого. Пенелопа пыталась упрятать золотистые кудри под шляпу, сражаясь с непокорными прядями. Ее изящные бледные пальцы украшали только кольца самой искусной работы, а платье, хотя и сшитое из приличествовавшей печальному поводу темной ткани, было модного покроя. Ее муж, лорд Рич, баловал ее – в смысле материальных благ. Пенелопа не хотела выходить за него, но он мог предложить ей не только финансовое благополучие, но и титул, и, к стыду моему, мы с ее отцом настояли на этом браке. Однако теперь они с мужем жили раздельно, она утверждала, что он склонен к насилию, и ходили слухи, будто она сошлась с дальним родственником моего мужа, Чарльзом Блаунтом. Даже сама мысль об этом казалась мне кровосмесительной.

Дороти же умудрилась навлечь на себя гнев королевы, выйдя замуж за сэра Томаса Перрота без ее высочайшего дозволения. Годы не смягчили королеву. Дороти смирилась с этим и, похоже, своей жизнью с Перротом была довольна, и хорошо, учитывая ту цену, которую она заплатила за их брак.

Одетая менее роскошно, чем сестра, она выглядела столь же ослепительно. Волосы у нее были светло-рыжие, а черты лица правильнее, чем у Пенелопы, чей нос, хоть и изящный, был несколько длинноват.

К сожалению, недавнее материнство нисколько не украсило Фрэнсис Уолсингем; про себя я всегда буду называть ее так и никогда – Фрэнсис Деверё. Внешность ее по-прежнему была настолько невыразительной, что ее сложно было описать. Как отличить одну ничем не примечательную женщину от тысяч других в точности таких же? Ее дочь от Филипа Сидни выглядела такой же бесцветной; если и была какая-то надежда, что с возрастом девочка станет более миловидной, то теперь она растаяла как дым. Вылитая мать. Ее сын от Роберта, мой внук Роберт, был очаровательный малыш, но ему едва исполнился годик, в этом возрасте все дети очаровательны. Я только надеялась, что внешность моего сына в итоге все-таки возьмет верх над невзрачностью Фрэнсис.

– Пора.

В зале появился домашний священник, очень серьезный молодой человек. Мы молча двинулись следом за ним в капеллу. Небо было затянуто облаками; ветви деревьев по-прежнему голы. Между каменными плитами, которыми была вымощена дорожка, хлюпала грязь.

Кристофер, шедший рядом, взял меня за руку. В это трудное время он был безучастным наблюдателем, не зная, как помочь мне пережить боль утраты. Я простилась с той частью моей жизни, которую вела до того, как мы с ним познакомились.

Мы вошли внутрь. День был пасмурный, и сквозь мутные оконца почти не просачивался свет. В полумраке белело надгробие; бросалась в глаза свежая надпись. Резчики только что закончили с эпитафией, и основание было припорошено мраморной пылью, которую не заметили подметальщики.