Жена одобрительно посматривала на мужа, неоднократно повторяя:

– Вот и зубки у нас теперь всегда в порядке будут. Хорошо! – Её не удивляло, что муж, прежде чем принять дозу питательной жидкости, что-то там ещё кипятит в ложечке и шприцем загоняет приготовленное под крышечку бутылки, растворяя это что-то в своих завтраках, обедах и ужинах, приговаривая: «А вот так будет совсем здорово! Вот так будет замечательно! На-и-за-ме-ча-тель-ней-ше!»

В один чудесный вечер, кстати сказать, вечер действительно был чудесный – канун рождественской ночи – Ванюшу никак не могли успокоить, он и так умолкал с большим трудом, а тут его красногубая сирена не затихала ни на секунду. Лицо большого младенца сначала покраснело, потом побурело, и к часам одиннадцати вечера приобрело синюшный оттенок, но орал он всё также смачно, будто бы упиваясь своими возможностями. Ужас заключался в том, что голос уже приобретал грубые мужские интонации, а постоянные вечерние, утренние и все остальные прочие, без определенного времени суток, концерты подняли развитие лёгких, не испорченных курением и тому подобной гадостью, до невообразимых высот. Словом, родители под рождество имели возможность упиться во всех красках и прелестях рёвом быка в предсмертной агонии, если бы кто решился убивать быка не привычным способом – одним в лоб, другим по горлу, – а каким-нибудь экстравагантным, вычурным, вроде не изжившей ещё себя испанской корриды.

Мать, в наушниках с умиротворяющей музыкой, которую она использовала ранее при любой возможности помедитировать и раскрыть свои чакры, лежала рядом с Ваней на 2-х местном ложе (супруг уже давно спал на диване, правда иногда почему-то засыпал или просыпался в детской комнате, на деревянной кроватке, которой до 7 лет пользовался сам Ваня, и которому потом рост уже не позволил ей пользоваться). Так вот, мать лежала рядом со своим чадом и время от времени морщилась – красивая расслабляющая музыка не заглушала рёв дитятка, а лишь обволакивала, смешивалась с рёвом, но медитация, тем не менее, давала свои плоды. В глазах у матери стояла прекрасная картина под трагическим названием: «Умирающий сильный бык в крови на поляне в лесу». Через какое-то время бык издал последние агонизирующие ноты и сдох. Но, по-видимому, не совсем. Немного полежав мёртвым, он поднял голову, удивлённо осмотрелся вокруг, встал, встряхнул головой и медленно побрёл в чащу леса. Сквозь удивление мама прислушалась – рёва действительно не было, а это значило лишь одно – сын угомонился и уснул. То, что бык ушёл в лес, значило нечто другое – то, что спала она сама.

Мать оказалась права лишь наполовину – спала она, а Ваня молчал, но его состояние с трудом можно было обозначить словом «сон», он находился в особом состоянии возвращения, в своём обычном, если учесть последние годы, состоянии.

* * * * *

Осип сквозь дрёму слушал. После принятия «пищи» он вообще любил прислушиваться. Главе семейства шевелиться не хотелось, говорить тем более, а уж глаза открывать расценивалось совсем, как нечеловеческое усилие, даже насилие над своим организмом, поэтому Осипу и оставалось только слушать. Ещё Осип любил думать.

«Какая восхитительная конечность тела – ухо!» – думалось ему в такие моменты. – «Лежал бы себе и слухал! Интересно, почему говорят «слушал», а не «слухал»? Видимо ошиблись глупые филологи. Надо будет написать куда-нибудь. Надо будет написать куда-нибудь. Надо будет написать… А! Да, надо будет написать! Надо же так ладно думать!.. Я – филолог… Кричи, Ваня, кричи. Я – философ! Интересно, конечность ли ухо? Нет, все должны помнить, что ухо – орган, орган слуха, поэтому и нужно не слушать, а слухать! Заснул что ли?.. Молодец, Ваня, спи, малыш», – и отец, несмотря на грубость содеянного и нежелание совершать какие либо действия, потянулся с хрустом и удовольствием, свернулся калачиком и задремал, лёжа на тяжёлом и мягком диване. Мысли перестали обретать какую-либо форму и вязались, вязались на спицах мироздания одна за одной без всякого смысла, что, вероятно, очень полезно отражалось на работе мозга со столь философским складом мышления.