Толпа не давала пройти. Почему-то в этот день все поезда отменили. Народ толпился, требовал начальство. Мама, оставив ее с баулами на перроне, ушла звонить папе. Вернулась она слишком строгой, Эля даже спросить побоялась, в чем дело. Мама, будто в походе, схватила рюкзак и баул и, проталкиваясь через толпу, пошла к трамваю. Эля почти бежала за ней с чемоданчиком. И вот же неудача, замок открылся, вещи рассыпались, кое-как запихнули все обратно, перемотали неизвестно откуда взявшейся веревкой, у мамы всегда все было с собой.

– Ну что же за день такой! – не сдержала гнев мама, – Все не задалось. На железной дороге какие-то проблемы. Чемодан этот! Давно надо было его выбросить. И я же говорила, что надо на 20-е билеты брать. Уже бы там были.

***

Эту историю бабушка всегда рассказывала в свой день рождения, заканчивая словами: «Если бы мы 20-го уехали, нас бы не было. Вся родня, жившая в Митаве, погибла. И мы бы погибли. А Алька один бы остался. А так все кончилось хорошо, нам повезло. К 11 утра 22 июня все пассажирские поезда отменили, забрали под воинские эшелоны. Да и там уже бомбили. Это же только мы узнали днем».

А потом шла история про эвакуацию. Как они перебрались в Уфу, как ее отправили в колхоз собирать зерно, как она остью проколола ногу, начался сепсис, и ее отправили в Уфу, одну, на перекладных, как она шла в гору от станции с больной ногой, грязными волосами, превратившимися в войлок, а когда добралась, хозяйка дома, где квартировала ее семья, не пустила в дом, погнала, потому что приняла ее за цыганку-побирушку, и она села на порог и заплакала от обиды и бессилия. И тут выскочила Эльза, стали ее мыть, лечить, слава богу, где-то раздобыли пенициллин, словом, вылечили. Опять повезло.

Тут ее подруга Нелли всегда вступала:

– Да… Вы в эвакуацию в сентябре уехали… Ты не застала 16 октября в Москве. А я здесь сидела, убежала в Люберцах на голубятню и ждала, как сейчас войдут немцы и меня убьют как еврейку. Или наши убьют, потому как толпа, что магазины грабила, кричала «Евреев убить, это они виноваты». Все одно выходило – жизнь моя кончена.

14 октября по радио сказали, что немцы близко и возможен прорыв обороны столицы. Руководство страны выехало в эвакуацию, приказом Микояна закрыли метро, все рабочие и служащие были уволены с месячной зарплатой, началось стихийное бегство из Москвы, магазины раздавали продукты, в конторах и министерствах жгли документы, Москву заволокло едким дымом горящих бумаг. Говорили, что через два дня немцы возьмут столицу. Только на четвертый день удалось навести порядок. Все это описано в приказах, сводках, воспоминаниях очевидцев, расшифровках радиообращений. Только про Неллю, которая уже семьдесят лет обижена на лучшую подругу, там нет. Она сидела и плакала на голубятне, зная, что ее жизнь кончится через два дня, так и не начавшись. А бабушка начинала убирать на столе, менять посуду, и оправдываться:

– Ну меня же увезли, я не сама уехала. Я там, в колхозе, чуть не утонула. С лодки свалилась и на дно пошла, пока мужик с лодки не крикнул:

«Ботинки сбрось!» Я сбросила, а ватное пальто намокло и тянуло меня, ну как-то меня багром зацепили и вытянули, а ботинки я сбросила. В тот же день это и было. А потом я первая в Москву вернулась, как только можно стало. Папа мне вызов прислал, меня посадили на поезд, ему телеграмму дали, а поезд сломался, на сутки опоздал. Я думала, как же папа меня встретит, если я вчера должна была приехать. А вот ведь как повезло, телеграмма опоздала на сутки, папа получил ее утром, прибежал на вокзал, стал меня искать, а поезд тоже опоздал, и он меня встретил, вот ведь как повезло.