– Прошлое – оно как шкафчик с полками. Ты открываешь, и там все на расстоянии вытянутой руки. Хочешь – бери, что десять лет назад было, хочешь – что двадцать. И Толик там целый батальон оставил. Понимаешь, в этом шкафчике. И двадцать лет там держал. В какую-то минуту думал, что пронесло… а оно вышло. Понимаешь? Он говорил, что это оно. Как человек, который следит за тобой. А ты оборачиваешься, и его нет. А потом понимаешь, что он на самом деле внутри. И этот человек – мысль. Твоя мысль. Темная, черная, как нефть. Навязчивая, как поцелуй.

«Как поцелуй», – повторил я про себя. И, полностью потеряв рассудок, потянулся к ней.

– И знаешь, я и сама это чувствую. Его боль. Это не Афган. Это что-то намного дальше. И оно во всех нас. И в тебе… Иди ближе. Ко мне. Я спою тебе песню.

Я уже прикоснулся губами к ее губам. И в голове вспыхнул взрыв. Вижу людей, батальон. Огонь. Крики. И дальше уже не Афган. Но тоже война. Солдаты бегут и падают под пулями. Свинец глухо и тупо врезается в тела. А потом уже другое время, и вижу, как я на коне скачу и протыкаю ножом венку у лошади и пью ее кровь. Как татары делали перед битвой. Нам об этом в Музее востоковедения на экскурсии рассказывали, правда потом добавили, что, может, такого и не было. Я еще подумал, что татары чем-то на американских индейцев похожи. А я наполовину татарин, значит наполовину индеец. Потом лодка. Она на волнах бьется. И брызги мне в лицо. И соль. И сейчас меня перекинет в воду. В темное море. И я падаю и тону в нем. И тут знаете что? Я чувствую, что кто-то меня берет за шкирку. Как будто вот прямо чья-то рука протянулась в этот океан и вытащила меня за шкирку. Да так грубо, что я полетел со стула и ударился об пол затылком. И смотрю, в подвале стоит моя мать. И кричит во все горло на тетю: «Ах же ты, сука какая, тварь! Тебя кто вообще сюда пустил?» И тетя как-то поникла сразу, вся ее магия русалки как будто в пол ушла, и она сразу стала худющая, тщедушная. И мать ее за волосы потащила к выходу: «Ты, блядь, психичка больная, – кричала мать, – чтобы ноги твоей здесь не было! Думала, сука, с мужем моим спать… теперь и с сыном решила!» – «С бывшим», – прохрипела тетя. «Это ты бывшая, уяснила?» – сказала мать и вышвырнула ее вначале из подвала, а потом и из дома. Больше я ее никогда не видел. И сейчас я думаю: может быть, все это мне вообще приснилось? Потому что я спрашиваю у матери про тетю, а она делает вид, что ничего этого не было. Говорит, и тети никакой нет у меня и не было. Но честно скажу, для мамы моей делать вид, что чего-то нет, – совершенно нормально. Точно так же она поступила и с чемоданом, и с фотографиями. По секрету скажу, я думаю, и со мной так иногда происходит.

Вышвырнув тетю, она вернулась в подвал. Я уже встал, отряхнулся, пришел в себя. И спросил: «Что это все значит?» – показывая на чемодан. «Не твоего ума дело, – ответила мать. – Это моя жизнь, понял?» – сказала она, собрала чемодан, закрыла и убрала на антресоль. Я тогда подумал: интересно, а я тоже вот просто в ее жизни, и все? Может быть, если я продолжение ее жизни, у меня есть право и на ее прошлое – или нет? Дети вообще имеют право знать грехи своих родителей? Они же подсматривают за нами в социальных сетях? Изучают наших френдов и говорят, стоит нам с ними дружить или нет. Слышишь, Лана, наверняка мама уже выследила твой профиль… так почему бы и мне не знать промахи прошлого моих предков? Может быть, так нам всем было бы легче? Может быть, маме легче было бы мне сразу обо всем рассказать?

«Не тебе решать», – сказала она, захлопнула чемодан, закинула его на антресоль.