Звучание усовского эмоционального строя определяют метатравма-тика и всегдашняя готовность к жертве. Призрачный корабль уже летит на скалы, но эта боль всегда поднимается вверх и утверждает себя в категориях мифа. Поэтому и терапия тут возможна разве что сразу на галактическом уровне – «Сын земли, отдыхай, ты свой отдых уже заслужил». (Поразительно, он написал эти строки в 26 лёт.)

Почти в каждой песне неизменно присутствуют мифопоэтическая вескость, архаизация и сакрализация. Это учтено даже на уровне бытовых хроник – брошенная на давешнем концерте табуретка воспринимается просто как ритуально-роковая веточка омелы. Как он это делает? Возьмём классическую строчку: «Я провожу на ладони экватор острым куском стекла». Это не символический жест. Нет ни малейших сомнений в том, что разрез настоящий, а значит реален и этот ручной экватор – нет других вариантов. И это – принцип работы мифа. В конце концов, само пространство мира в некоторых верованиях возникает ровно по этой болевой схеме, от индоевропейского корня reg – то есть проводить линию, резать. Таким образом, перед нами уже не частный случай саморазрушения в комнатных сумерках, но выделение из хаоса, развёртывание вовне и в конечном счёте утверждение нового порядка.

У «Енотов», конечно, всё в порядке было с декадансом, но понятым опять-таки в старом романтическо-ницшеанском ключе: «Героизм есть добрая воля к абсолютному самоуничтожению». При всей предельной и добровольной маргинализации («неврастеник и люмпен», как сам Усов в стихах характеризует своего героя) в нём никогда не было знакового и расхожего юродства, так или иначе свойственного русской литературной традиции. Борис – не подпольный человек, и его песни – не записки сумасшедшего.

Кроме того, Усов не метафизик и не мистик. Он скорее фантаст. В его стержневом стихотворении отрезвляюще сказано: «На этих высотах иллюзиям не хватит кислорода» (как не вспомнить Мандельштама и его «Как мусор с ледяных высот»). Усов в лучшие времена пил много и нестерпимо, однако лирика всегда оставалась внятной даже в описании самых крышесносных бутылочных фейерверков. Так, например, ему принадлежит одна из самых лаконичных фиксаций запоя в русской культуре:

Вроде бы ничего сверхвыразительного, однако любой знакомый с проблематикой человек оценит эту деликатную точность и свежесть формулировки – вполне на уровне «Потерянного уик-энда» Билли Уайлдера.

Непримиримость Усова с его совершенно дуэльной эрудицией всегда направлена извне и предполагает буквальное физическое столкновение. Собственно, оно заложено уже в самом названии группы, а заголовки иных песен или альбомов неуловимо похожи на названия проигранных военных операций: «Крест на доверии», «Полет Валькирий», «Кровь тополей», «Ружья Тёплого Стана» etc. С одной стороны, криминальная рифифи-романтика навеяна (помимо документальной феноменологии столичных девяностых) опять-таки французским гангстерским кино – все эти «я молодой бандит», «я гуляю с кастетом в руке», «слышу зов тюрьмы» и пр. Кроме того, в ней присутствуют невольные отголоски московской богемной поэтической традиции с её агрессивным герметизмом и войной с обывателем. Сравните, например, головинское:

и усовское:

Усов редко пользуется безответственными метафорами войны как таковой. «Я был телом для штыка», «пусть будет война» и прочая достопамятная тюменская бравада была им благополучно преодолена в пользу более точного и сугубо автобиографического слова. Усов – не про бытийную войну, но про бытовую стычку и даже грызню. В его мире мы не