– Не понял…

– А что тут непонятного? Представь себе: ты публикуешь статью, в которой опровергаешь факт пьянства. Как отреагируют на нее противники Ельцина? Объявят тебя лгуном и лицемером. А что скажут сторонники? То же самое! Только те это сделают во всеуслышание, а эти – шепотом и в своем кругу. Никто из тех, кто хоть мало-мальски знает нашего Бориса Николаевича, не поверят в то, что в Америке он к рюмке даже не притронулся. Никто! Так что твое «Пил» или «Не пил» для тебя лично ничего не изменит. Последствия будут одинаковыми – к тебе надолго прилипнет клеймо непорядочности, – Тихонов смотрит на часы, видимо, опаздывает на встречу, но на прощание хочет меня слегка утешить: – Поверь, я тебе очень сочувствую.

Вечером мне домой звонит Лев Суханов:

– Как дела? Видишь, какую шумиху подняли коммуняки в прессе, сколько грязи на нас вылили. Ты сам-то собираешься писать о нашей поездке?

– Еще не знаю.

Трубка молчит, и мне кажется, что Суханова обидела расплывчатость моего ответа, и продолжения разговора не будет. Но вдруг…

– Павел, – узнаю голос Ельцина.

– Здравствуйте, Борис Николаевич!

– Я хочу, чтобы вы поступили так, чтоб не навредить России. Вы меня понимаете? Чтоб не навредить России!

Кажется, я его понимаю…

И все-таки не понимаю…

Спустя день в «Комсомолке» выходит моя большая заметка под не самым оригинальным заголовком: «Ельцин в Америке». В ней опровергаются все постулаты Дзукконе, включая неопровержимый факт пьянства. А еще через день «Правда» приносит Ельцину официальные извинения. В этой ситуации мне если кого и жалко по-настоящему, то это главного редактора этой газеты – ему пришлось покинуть свой пост.

С той поры минуло больше четверти века. Иной раз кажется, все это было в какой-то другой жизни. И в другой стране. В памяти почти стерлись связанные с той поездкой светлые сюжеты, зато четко отпечатался негатив. Наверное, потому, что связан с болезненными ощущениями и переживаниями, а они ранят душу и оставляют на ней незаживающие раны, шрамы на всю оставшуюся жизнь.

Стыжусь ли я той своей заметки, с которой, по большому счету, началась моя известность, причем не только журналистская? И нет, и да. Нет – потому что в ней почти все было правдой. Да – потому что почти.

Часто думаю, что было бы, если б осенью 1989 года я все же «сдал» Ельцина? В нашей политической и околополитической тусовке немало людей, почитающих себя как великих аналитиков и провидцев. От таких я не раз слышал, а после выхода в свет этой книги, может, еще и услышу: «Что он о себе возомнил?! Мелкая сошка! Признался, не признался – ничего бы от этого не изменилось!». Возможно. Только почему в те осенние дни 89-го года, когда страна была беременна переменами и мучилась в предродовых схватках, очень влиятельные в Кремле люди сулили мне немалые жизненные блага и феерический карьерный успех, если расскажу народу «всю правду про Ельцина»? И тоже призывали не навредить России?

А я, признаться, и по сей день не знаю, навредил я ей или не навредил. Посмотрю на то, с какими великими болями страна залечивает раны, нанесенные своим первым президентом и его командой, и каюсь – навредил! Вспомню коммунистическое прошлое с его нищетой, репрессиями и гражданским бесправием, и успокаиваю себя – не навредил! Но и в том, и в другом случае, гордиться особо нечем. Увы. У смутного времени не бывает героев.

За окном унылое межсезонье. Осень уже догорела, а зима замешкалась где-то на дальних подступах к Москве и не подоспела к положенному сроку. Наступила самая неуютная и бесцветная пора. На что ни бросишь взгляд, порадоваться нечему. Серое небо, осыпающее город то холодным полусонным дождем, то пропитанными влагой снежными хлопьями. Чахлые деревья, растопырившие во все стороны голые ветки. Автомобили, щедро окатывающие друг друга потоками дорожной грязи. И, конечно же, прохожие, уткнувшие красные носы в шарфы и напоминающие тоскливо нахохлившихся птиц. Вероятно, все они каждое утро мучаются одним и тем же вопросом – во что сегодня одеться. Но, похоже, угадывают немногие.